Днем он пошел в город, белый, пыльный, горбатый, перерезанный оврагами, в тенистых липах, которые начинали уже цвести, и воздух звенел от кружения мух, ос и пчел. Здесь, на пустынной круглой и знойной маленькой площади с водяной колонкой посредине, встретил он мальчишески стройную соседскую девочку Вету в ситцевом сарафанчике с голубыми, прозрачными, обращенными в себя глазами. Она прижимала к груди книжку. Он заглянул. Это была «Бегущая по волнам» Александра Грина, и в мгновенном всплеске фантазии показалось мечтательному Роме, что эта девчонка сама была из этой книжки, он увидел, что она прекрасна и таинственна. И сразу вспомнил о ней тысячи вещей, вспомнил ее на пляже в одних трусиках и на утренней рыбалке, где она сидела с ним рядом на корточках и окунала в воду единственную выловленную им рыбешку, и, конечно, упустила ее, и испугалась, и смотрела на него с ужасом, и как она таскала раков, вся перепачканная тиной, и как гребла, сидя в тяжелой черной плоскодонке, полной ракушек, которые вылавливали для свиней, и от них стоял тяжелый сладкий запах тления. Она всегда была какая-то особенная, серьезная и немного удивленная, словно спящая царевна, которую только что разбудили и она не успела еще хорошенько осмотреться в этом мире. И он говорил ей «вы», так же как и всем девушкам, хотя она была еще совсем ребенком.

Днем в самую жару Роман любил лежать в гамаке под березами на вершине бугра. Здесь было свежо и тихо, блестела река, и видно было, как с заливных лугов на той стороне возили на лодках траву. Шел покос. Он много читал, думал, ждал Наташу, то погружаясь в неясные радужные мечты, то сомневаясь и пугаясь.

Она приехала пасмурным прохладным днем, прошел дождь, огромное небо над Окой заволокло синими громоздкими облаками.

Наташа сошла по мосткам на берег и протянула к нему руки.

— Ну вот я и здесь, — сказала она.

Он взял ее чемоданчик, и они пошли не спеша под старыми дуплистыми ветлами, и Роман вглядывался в нее, стараясь понять, о чем она думает.

— Город наверху, — говорил он, — а мы живем вон там, над оврагом, видишь? А это — пекарня, а там кладбище. А теперь оглянись назад, видишь, какая красивая излучина и мели, там пляж. Тебе нравится?

— Ничего, — сказала Наташа со странной холодноватой улыбкой. Она была в красивом синем платье в белый горошек, черноглазая, смуглая, с волнистыми темными косами.

— Вот увидишь, тебе понравится, идем скорее, вон там заросли наверху — это наш забор.

Но она почти не поднимала глаз, словно пристально рассматривала свои уже запылившиеся туфельки, и шаг ее делался медленнее, и щеки горели, и Роман наконец догадался — она волнуется. И на минуту его тоже охватило жарким смущением, ведь на этот ее приезд можно было смотреть как на настоящее событие. Он-то, Роман, знал, что все совсем не так. Но другие-то, другие могут этого не понимать. Что подумают о них родители, соседи, все вокруг?

Он был до того молод и наивен, что отождествлял свои мысли с Наташиными мыслями, но это была ошибка, они все понимали и чувствовали по-разному.

Родители приняли гостью рассеянно и спокойно.

— Давайте-ка скорее обедать, — сказала мама, — а то того гляди пойдет дождь, а нам еще надо немного поработать, сегодня такое необыкновенное освещение, правда, Шура?

Отец кивнул и отодвинул для Наташи стул возле себя. Они обедали на терраске, заросшей кустами малины и смородины. С улицы доносились стук и веселые крики детворы, играющей в городки. На бревенчатой стене, как раз напротив Наташи, висела новая папина картина, на которой был знакомый травянистый зеленый бугор, внизу угадывалась вода, а вдали стояли корявые ветлы в дымке, и к ним бежало несколько тропинок, сходящихся дальше в глинистую, сырую разбитую дорогу. Это был очень нежный и тонкий пейзаж, и Роман надеялся, что Наташа увидит и оценит его и что-нибудь хорошее скажет папе, но она молчала, тарелка перед ней оставалась почти нетронутой, и лицо ее делалось все грустнее, все озабоченнее и напряженнее. Она словно ждала чего-то, и ее гнутые темные брови застыли на лице в удивленно приподнятом вопросительном положении.

— А теперь пойдем, — сказал Роман, когда с обедом наконец было покончено, — я приготовил для тебя комнату во втором доме, он сейчас пустует, дачники еще не приехали. Пойдем, я покажу тебе.

Они прошли по тропке между кустами, мимо зарослей укропа и лука, мимо какого-то старика с белоснежной бородой и в соломенной шляпе, который, сидя на низкой скамеечке, собирал клубнику в круглую корзину из дранки, и вышли на луг к летнему домику под старыми березами.

— Иди-иди, не бойся, — сказал Роман, входя в дом и открывая какую-то скрипучую низкую дверку.

Они очутились в маленькой комнате, почти доверху засыпанной сухими прошлогодними листьями. В верхушку большого окна лился зеленый влажный свет, и почти касались стекол тонкие шевелящиеся ветви плакучих берез.

— Это здесь я буду жить, — тихо сказала Наташа, — ну что ж, мне нравится! — Она навзничь повалилась на листья, которые с легким шорохом смялись под ее большим телом, и снова, как утром, протянула к Роману руки:

— Ну, иди ко мне, иди же.

Роман сделал маленький робкий шажок, и низкая дверь с длинным противным скрипом медленно притворилась за ним. Он еще раз шагнул — и они оказались совсем рядом, и то, о чем полчаса назад он вовсе и не думал, вдруг нахлынуло на него с невиданной жаркой силой. И где-то в самом разгаре их бурных и беспорядочных объятий он впервые в сознательной своей жизни смутно увидел перед собой смуглую, влажную обнаженную женскую грудь с тугим вздувшимся соском, похожим на мелкую вишню. Сжавшись, он рванулся в сторону, но Наташа удержала его, и он услышал ее хриплый задыхающийся шепот:

— Нет, не уходи… Я так хочу…

Потом они лежали в таинственных зелено-золотистых сумерках, в слабых шорохах оседающих листьев, в смутных запахах яблок, пыли и травяной трухи, в серебристых мельканиях каких-то тонконогих паучков в углах затихшей комнаты.

— Скажи, Наташа, ты так решила, потому что у тебя уже кто-то был… до меня?

— Ну и что? — сказала она. — Ведь люблю-то я тебя.

— Да. Но только, понимаешь, мы не сможем сейчас пожениться. Мне надо учиться, ты знаешь, как я отношусь к работе, то есть к будущей профессии… Я должен…

— Ну и черт с тобой… — вдруг перебила его Наташа и засмеялась. — Все вы говорите одно и то же. Давай-ка лучше выпьем в честь твоего крещения. — Она сидела на листьях, обхватив руками упругие колени, косы ее растрепались, нарядное платье смялось. — Дай-ка мне чемодан.

Они сидели рядом и пили по очереди из горлышка тошнотворно сладкий портвейн. Было уже почти темно, по крыше с тихим шорохом начал накрапывать дождь.

— Пойдем, — сказал Роман, — пора, наши уже вернулись.

Но Наташа решительно затрясла головой.

— Нет, нечего мне там делать, я туда вообще больше не пойду. Кто я им? Не хочу разыгрывать из себя пай-девочку. Я приехала к тебе, вот, если хочешь, и живи здесь со мной.

— Но это же совершенно невозможно, — испуганно сказал Рома. — Подумай сама, Наташа, зачем это?

— Ну, смотри, — сказала она с усталой улыбкой, — придешь, когда сможешь. А сейчас я спать хочу. Эта ужасная дорога, и ты… и все… Я буду спать.

Так началась для Романа мужская взрослая жизнь. Наташа прогостила у них неделю, а потом уехала неожиданно и решительно, едва простившись с ним.

Но, к своему удивлению, с ее отъездом он испытал странное облегчение. Не надо было больше врать, изворачиваться, то и дело ускользать из дома, не надо было без конца объяснять маме, почему Наташа не хочет у них бывать, и терпеть ее подозрительные долгие изучающие взгляды. Они не понравились друг другу, и Роман понимал, что это непоправимо.

Вернувшись осенью в Москву, Роман радостно засел за занятия. Он стосковался по своим книгам и чертежам, по гулу институтских аудиторий, по веселой толкотне в коридорах. Почему он считал, что у него нет товарищей? Их было много, и все они были тут, они галдели в курилке и орали что-то друг другу, свешиваясь через перила лестницы; они толкались и хлопали его по плечу, но главное — они делали то же, что и он, и так же, как и он, думали о своей будущей работе и так же увлекались и часами могли спорить о какой-то частности, тонкости конструкции. Вот где были настоящие его интересы! И здесь его уважали, с мнением его считались особо, и именно его тащили за руки разрешать затянувшийся технический спор.