У Веты через несколько дней начинались каникулы, и неожиданно она переехала к маме. Это было глупо и обидно. У Романа как раз тоже освободились вечера, и они могли бы побыть вместе, но она уехала, и тащиться каждый вечер за ней к Юлии Сергеевне было неловко. Роман не знал, куда себя девать, маялся, скучал и от скуки опять засел работать. И мысли его потекли спокойно, гладко, уверенно, он словно бы разогнулся, словно с его плеч сняли тяжкий груз и он мог дышать ровно, без напряжения. Что же это такое было? Почему любовь так страшно угнетала его? Он думал, что погубил Вету, но он губил и себя, свое тщеславие, свои надежды. Пусть все идет, как идет, а ему, Роману, надо работать, хватит валять дурака, у него тоже есть своя миссия в жизни, он родился, чтобы сделать что-то стоящее. За своими теориями он последнее время запустил текущую работу, нора браться за нее. А вечерами — музыка. Он пошел и накупил себе сразу несколько билетов. Как хорошо было слушать музыку одному, не оглядываться, не следить за своим лицом, расслабиться. Как хорошо, что сегодня Моцарт, фортепьянные сонаты, горько-сладкая, легкая, пронзительная, прозрачная музыка, чистота. Он сидел, расслабив длинные ноги, втянув крупную голову в плечи, закрыв глаза. Музыка была как тишина, как облегчающие слезы, как его несчастная любовь. Он испытал такое блаженство, такое успокоение, какого не знал давно, и ушел освобожденный, не дожидаясь конца.

Вета вернулась через несколько дней, встревоженная, странная, заглядывала ему в глаза, ласкалась:

— Ром, ну ты что? Обиделся на меня, Ром?

Роман поднимал светлые брови, старательно таращил глаза:

— Я? С чего ты взяла? Успокойся, девочка, все в абсолютном порядке, я очень рад, что ты опять дома.

— Правда? Ты мне не врешь, Ром? Ты не сердишься?

— Правда, не сержусь. Хочешь пойти сегодня в консерваторию, у меня один билет?

Но Вета так резко, так испуганно вскинула на него глаза, что он сразу отступил, потупился, забормотал торопливо:

— Да бог с ним, с билетом, побудем дома или, хочешь, пойдем в кино, как ты хочешь…

— Я хочу, чтобы ты пошел в консерваторию, обязательно. И никаких разговоров.

И он пошел. Но музыка не шла ему в душу. Оркестр грохотал невыносимо громко, скрипки визжали, медь неистовствовала, а он сидел и сидел, мучился, как от головной боли, и не мог уйти. Решить было так легко, но как невыносимо трудно выполнять свое решение.

На улице был мороз, ветер жег щеки, прихватывал колени. Он почти бежал, подняв воротник, отвернув лицо от ветра, глаза слезились, дыхание влажным инеем оседало на воротнике. Он взглянул наверх: полукруглое окно желто, уютно светилось, мать ждала его; только слева, там, где была их комнатка, в окно был врезан глухой черный треугольник. Спит.

Он ужинал, долго разговаривал с мамой о всяких пустяках, пил горячий чай, потом ушел в свою комнату, раздевался осторожно, тихо, чтобы не разбудить Вету. Но Вета не спала.

Он придвинулся, осторожно обнял ее и вдруг впервые за все эти долгие месяцы почувствовал, что он не один, их двое, Вета была вместе с ним, такая же задыхающаяся, изнемогающая от пламени и жара, от жуткой какофонии скрипок и литавр. Этого не могло быть, но это было, это ее руки вжимались ему в плечи, это ее губы длинно всхлипывали на его плече, это она затихала рядом, родная, горячая, усталая.

Он лежал на спине, глядя в сумрачное окно, и смотрел, как невероятно быстро, толкаясь, плыли по небу серые, подсвеченные городом облака. «Они не могут так быстро плыть, — думал он, — мне это снится». Он слышал, что Вета не спит, но лежал не шевелясь, молча глядел в окно. И она, точно услышав его мысли, легким скользящим движением придвинулась к нему, прижалась и затихла, положив голову ему на плечо.

Однажды, после окончания занятий, спускаясь по институтской лестнице вниз, в вестибюль, Вета замерла от изумления. Там возле раздевалки сидела на подоконнике Ирка в своей короткой коричневой шубке и болтала ногами. Ее худые коленки смешно торчали из-под шубы, а физиономия сияла. Ирка была не одна. Возле нее стояли плотный моряк в черной шинели и еще один, повыше, в сером свободном пальто.

— Ира! Как ты сюда попала, что случилось?

— Ничего не случилось. Просто мы шли мимо и решили к тебе заглянуть. Ну ты хоть их узнаёшь?

Только теперь Вета догадалась. Да это же были Баргайсы, мальчики из их детства, в доме которых они отдыхали когда-то на Рижском взморье.

— Ну, конечно, — сказала она. — Ты — Марис, а ты — Айнис, мне же Ирка про вас все уши прожужжала. Где вы теперь?

Айнис засмеялся.

— Я в политехническом, а он уже кончил мореходку. Вот приехали посмотреть Москву.

— Неужели в первый раз? Ну, пошли. А где же вы живете?

— Они в гостинице, Вет. Представляешь, я звала их к нам — не захотели. А я у них в гостинице уже была. Интересно!

— Наш пострел везде поспел. Ну, так с чего мы начнем?

— Конечно, с обеда, — сказал Айнис. — У нас уже к столик заказан. В ресторане «Астория».

— Ах вот оно что! Я вижу, вы взялись за Москву всерьез.

— Вообще-то мы в Москве уже два дня, — вступил в разговор Марис, и голос у него оказался неожиданно низким, густым. — Мы вас совсем не хотим беспокоить. Это просто так, товарищеский ужин.

— Ой, а меня пустят? — волновалась Ирка. — Надо было мамины туфли на каблуках надеть.

— Со мной пустят, — сказал Марис, — я возьму тебя под руку, а ты сделаешь серьезный вид. Ты же уже совсем большая, настоящая девушка.

Они вышли на Калужскую, взялись под руки и зашагали вниз, к площади, только Ирка дергала Вету сзади за пальто и делала непонятные знаки.

— Ира, ты что? — спросила наконец Вета, когда они уже вошли в вестибюль метро.

Ирка вытаращила на нее синие сердитые глаза, возмущенно пыхтела.

— А Роман? — спросила наконец она. — Почему ты не зовешь Романа?

— А почему я должна его звать? Они ведь его не приглашали.

— Приглашали — не приглашали, какая разница? Совесть у тебя есть? Хоть бы позвонила ему, что идешь веселиться.

— Хорошо, я позвоню. Только я не понимаю, Ирка… Хорошо, я позвоню.

«Астория» сверкала белыми скатертями, сияла хрустальными люстрами и зеркалами, между столиков стремительно носились черные официанты, играла музыка. Их стол был уже накрыт — не очень обильно, но изысканно: шоколад, фрукты, шампанское в серебряном ведерке. Мальчики щелкали каблуками и наклоняли головы, приглашая их танцевать. С изумлением смотрела Вета, как преданно и осторожно Марис поддерживал в танце тоненькую, легкую Иркину фигурку, а Ирка принимала это уверенно, спокойно, что-то быстро шептала ему на ухо и серьезно взглядывала в глаза своими широко открытыми темными глазами.

— Послушай, Айни, — со смехом сказала Вета, — да у них с Марисом настоящий роман!

Айнис быстро взглянул на нее, сказал осторожно:

— Ты тоже заметила? Да. Это не очень хорошо. Марис… ты понимаешь, он немножко… как бы это сказать… немножко грубый человек. И потом, он, наверное, скоро женится, у него есть невеста. Не совсем невеста, но, наверное, скоро будет.

— Господи! Ну и что? Честное слово, это все глупости, она ребенок совсем, нельзя же принимать все всерьез!

— Ну почему? У нас в Латвии такие вещи всегда принимают всерьез.

Танец у них сбился, они остановились посреди площадки, Айнис взял Вету за руку и решительно повел к столику. Он налил себе коньяку, выпил и взглянул на нее веселыми серыми глазами:

— Я действительно совсем заморочил тебе голову. Ну, а ты, Вета, как ты живешь?

— Я живу замечательно.

— Ты совсем не изменилась, такая же красивая, только, по-моему, не очень веселая.

— Я? Я удивительно веселая. Только, я думаю, нам уже пора домой.

— А домой нельзя. У вас в Москве из ресторана никто не уходит, пока не споют «Спокойной ночи».

— Как это?

— А вот так: «Что сказать вам, москвичи, на прощанье? Как отплатить вам за ваше вниманье… Спокойной ночи, вспоминайте нас». Утесов поет. Эх ты, а еще москвичка!