Ее просьба на этот раз не касалась Ромы.

Однажды Вета из института забрела на выставку в Академию художеств. Выставка оказалась большая и интересная. Вета стояла возле натюрморта любимого своего Павла Кузнецова и размышляла о том, что он чем-то неуловимо похож на Сезанна и в то же время совершенно не похож, когда ее кто-то деликатно тронул за рукав:

— Вы меня, конечно, не узнаете…

Рядом с ней стоял парень, невысокий, ладный, с серыми волчьими глазами под легкими, чуть нахмуренными бровями. Это лицо было знакомо Вете, но позабыто, оно было из детства, из школьных лет. Ах да, конечно же это был Елисеев Е. И., муж Таньки Яковлевой, угодивший на нее по какой-то там переписке и потом, по слухам, бросивший ее и уехавший невесть куда. Но вот же почему-то очутился здесь. Она усмехнулась:

— Нет, отчего же, я вас помню, мы еще отплясывали с вами на вашей свадьбе. Вы — Женя Елисеев.

— А у вас какое-то странное имя, я опять забыл…

— Ничего странного. Елизавета, Вета…

— Почему не Лиза?

— Не знаю. С детства звали Вета. Я привыкла. По-моему, неплохое имя, мне нравится…

— А мне — не очень, — упрямо сказал Елисеев. — Можно, я буду звать вас Лиза?

— Да зовите на здоровье.

— А я вас запомнил. Вы были самая красивая из всех девушек. — Елисеев вдруг улыбнулся, заблестели зубы, вспыхнули глаза.

«Да он красавец, этот Елисеев, — растерянно подумала Вета. — Вот еще новости…» Она очнулась.

— Вы извините меня, Женя, надо идти, у меня совсем нет времени.

— Конечно-конечно, пойдемте. Вы на каком курсе? Вероятно, переходите на пятый? А я, представьте себе, только на второй. Вот сколько времени зря потерял. Зато теперь я в медицинском.

— Вы? Как странно.

— Что же тут странного? А впрочем, может быть, вы и правы. Но об этом мы в другой раз поговорим, хорошо? Можно, я запишу ваш телефон?

И тут оказалось, что они стоят уже у входа в Ветин двор, под круглым окном студии.

— Пожалуйста, — сказала Вета и помялась еще минуту, ожидая — а может быть, Елисеев еще разок улыбнется.

Но он был серьезен. Записал телефон в неуклюжую, слишком большую и, по-видимому, пустую записную книжку, аккуратно вложил ее во внутренний карман, щелкнул каблуками и наклонил голову. Вета усмехнулась и протянула ему руку. Его рукопожатие было невероятно теплым, нежным и твердым.

«Уж не влюбилась ли ты, голубушка? — с изумлением подумала она. — Что это еще за страсти?» И она торопливо вошла в дворовую арку, удрала.

Несколько дней она ждала звонка. Возвращаясь даже после недолгого отсутствия, первым делом спрашивала Марию Николаевну:

— Мне никто не звонил?

И Мария Николаевна уставляла в нее темные отсутствующие глаза и качала головой.

Но потом Вета забыла про Елисеева, глупый заскок прошел без следа. Она сдала сессию с большим трудом. Что-то такое непонятное творилось с Таней Костроминой, заниматься вместе почти не удавалось. Таня где-то пропадала, и лекции ее получить было невозможно. С другими как-то ослабли у Веты связи, и налаживать их сейчас, когда учиться осталось один семестр, было глупо, да и не о связях шла речь. В сессию хорошие лекции были нарасхват. И Вете приходилось заниматься по книгам, что в принципе было безнадежно, несерьезно. Поэтому, когда сессия наконец осталась позади, Вета почувствовала себя такой измотанной, какой не была еще никогда в жизни. Даже радоваться не было сил. А между тем приближалось событие невероятное и грандиозное — Всемирный фестиваль молодежи. И, не успев еще прийти в себя, отоспаться и привести в порядок дела, Вета кинулась в водоворот развлечений.

Ах, какое шествие открывало фестиваль! Вета стояла в самой толкучке на Садовом кольце, возле Смоленской, а мимо текли и текли разряженные, сияющие толпы гостей. Гремела музыка, перекатывались песни, мешалась чужая, непонятная, ликующая речь. Что-то переходило из рук в руки — цветы, значки, ленты, просто рукопожатия. И как кипели улицы! Что творилось по вечерам в парках, на эстрадах, в клубах! Какой праздничный, яркий был город! Вета торопилась, стараясь везде поспеть, все увидеть, услышать, ощутить чужую, незнакомую, заманчивую жизнь. Она толкалась всюду, заводила мимолетные знакомства, танцевала, пела вместе со всеми и, только когда праздник отшумел, почувствовала, что вела себя как-то непохоже на себя.

— Ничего удивительного, — сказала ей серьезная Ирка, — это закон толпы. Когда слишком много народу, всегда делаешь не то, что хочешь ты, а то, чего хотят все. Это обычно что-нибудь очень несложное…

— Все равно ведь было весело…

— Конечно, — сказала Ирка и вздохнула. Ей развлекаться было некогда. Ирка поступала в университет.

И все-таки… и все-таки она была права, что-то бесконечно упростилось в Ветином представлении о мире, рухнула, рассыпалась сказка, увяла тайна, в мире больше не существовало дикой Африки, населенной Бармалеями, львами и крокодилами, не было больше далекой Индии чудес, исчез, растворился в прошлом волшебный базар «Багдадского вора», это были сказки. Везде была земля, везде была трава, росли деревья, ползали муравьи и жили люди, в общем-то одинаковые, работали, пели песни, смеялись, целовались, думали о том же, о чем думала она, только другими словами, на других языках. И это было невероятно печально.

В августе наступила тишина, все разъехались, город затих. Вета без толку слонялась по дому и обрадовалась, когда как-то вечером к ней неожиданно пришла Таня. Таня молча прошла в комнату, села и стала смотреть на Вету так, как будто она должна была о чем-то догадаться, но никак не догадывалась.

— Что ты молчишь? Случилось что-нибудь? — спросила Вета.

— Нет.

— Чего же ты тогда?..

— Мне нужны ключи.

— Какие ключи? — не поняла Вета.

— От твоей квартиры, хоть на два-три дня. Нам со Славиком, понимаешь?

Вета не понимала.

— Но мы же здесь сами живем. И Мария Николаевна целый день дома, не выходит, ты же знаешь…

— А у матери?

Вета растерялась. Конечно, у нее были ключи от маминой квартиры, но как она могла, какое имела право? Там чистый, хороший, добрый дом, там Ирка, там никогда не было ни грязи, ни пошлости, ни чужих людей… Нет, конечно, Вета все понимала и не осуждала Таню, но все это не могло ее касаться, и она покачала головой.

— Нет, Таня, это невозможно.

— Что же делать? Если я сейчас не найду квартиру, он уедет. И тогда все кончено.

— Может быть, тебе стоит поехать с ним?

Таня наклонила хорошенькую головку на плечо и во все глаза уставилась на Вету.

— Ты что, не в своем уме? — вдруг сказала она незнакомым Вете голосом. — А кто меня звал туда? Где ты живешь, на земле или на небе?

— Я не понимаю, зачем же ты тогда…

— Хочу! — сказала Таня и от злости даже оскалилась. — Хочу с ним спать! Уедет — тогда настрадаюсь. Ты что, про такие вещи не слыхала?

— Тише, — сказала Вета, — тише, мы не одни. Про все я слыхала и все-таки думала, что ты совсем другая. Ты молчала, и я думала, что ты живешь и чувствуешь, как я. Это я виновата. Ты так хорошо молчала.

— Да брось ты эти глупости наконец! Очнись, придумай что-нибудь. Ну хоть на одну ночь, на сегодня. Он там внизу ждет. Мы тихонько пройдем, никто не услышит, и утром рано уйдем. Хлопнем дверью, и все. И никакие ключи не нужны, если ты боишься. А ты уезжай туда, слышишь? Ну, выручай!

— Нет, — сказала Вета, — ты извини, этого я не могу. Не могу я этого!

— Ну и сдохни здесь одна! Собака на сене! Потому тебе и счастья нет на свете!

Таня вылетела вихрем, грохнула дверь, задребезжали стекла. Вета угрюмо сидела на кровати. Неужели она должна была уступить? И тогда они прокрались бы сюда, как воры, и кинулись бы в эту кровать, и обнимались бы здесь, и безумствовали бы, как когда-то они с Ромой. Она не хотела этого. Она все понимала и все-таки не хотела, это было ее место, ее гнездо и больше ничье. Ей было противно. И горький осадок, и сожаления, и неуверенность в своей правоте, еще какие-то страхи и подозрения мучили ее, мешали жить. По ночам ей снились нелепые сны, она куда-то бежала, торопилась догнать кого-то, но ноги не шли, прирастали к земле, и Мария Николаевна строго смотрела на нее темными неподвижными глазами, и Рома стоял к ней спиной и сердился, подняв плечи, и она никак, никак не могла заглянуть ему в лицо, он его отворачивал, прятал, потому что это был совсем не Рома, а кто-то другой, чужой, кто только подделывался под Рому, а Мария Николаевна знала и не хотела ей помочь.