За всем этим привычным, приятным, деловым встреча его с Наташей прошла почти незаметно. Они долго избегали друг друга. Попытка объясниться оказалась неудачной.

— Ты мне ни разу даже не написал, — сказала Наташа с обиженной высокомерной улыбкой.

— Но ты так странно тогда уехала, — пожал плечами Роман.

— Что же, дело хозяйское! — Она повернулась и ушла.

Роман загрустил. Он изводил себя сомнениями: может быть, он обидел ее, может быть, чего-то не понял? Как он мог, как докатился до того, что потерял девушку, с которой многое его связывало, с которой он испытал то удивительное, смутное, прекрасное, которую он, в конце концов, любил? Любил? Так ли это? Не ошибся ли он? Разве такой должна быть любовь? Разве об этом он мечтал? Он думал, что они станут товарищами, единомышленниками, друзьями, что они будут понимать друг друга и помогать друг другу во всем, что их свяжет профессия, общность интересов. Отвечала ли всему этому Наташа? Нет, конечно, ко всему этому она была равнодушна. Что же тогда связывало их? Может быть, он просто развратник? Низкий, распущенный тип? Но он вспоминал зеленый сумеречный свет, шорох листьев, смуглую упругую влажную кожу. Все равно это было прекрасно! Что же, что он натворил? Как разрушил все и потерял? Он осунулся и перестал спать ночами. Промучившись несколько дней, он купил билеты в консерваторию и пошел к Наташе на поклон. Она засмеялась ему в лицо.

— Ненавижу интеллигентов, — сказала она зло, — ненавижу! Иди-ка ты со своими билетами знаешь куда…

И тогда, краснея и бледнея, Роман сказал:

— Да, ты права, зря я с тобой связался. Мы совсем разные люди, и нам друг друга не понять.

Он пошел в консерваторию один и заставил себя слушать, наслаждаться и забыть про Наташу. Это оказалось ему нетрудно, потому что Рихтер играл Шумана. Ничего вдохновенней и прекрасней этого Роман еще не слышал. После концерта, стоя в проходе и отбивая себе ладоши, Роман даже крикнул сиплым, высоким, взволнованным голосом:

— Браво! — И одновременно на заднем плане его сознания прошла какая-то спокойная и по-новому, по-мужски уверенная мысль: «Все правильно. С Наташей покончено навсегда. Это была ошибка».

А через год Наташа вышла замуж за их товарища и однокашника Юрку Табачникова. Роман был на свадьбе и почти ничего не почувствовал. Наташа была другая. Он удивился, как она помягчела и изменилась, ведь тогда, с ним она была такой язвительной, злой и грубой. И наконец пришло к нему запоздалое прозрение, что и она не любила его, а просто каким-то непонятным образом он задевал, дразнил ее самолюбие, ее гордость, и она скорее мстила ему за что-то, чем любила его. За что мстила? Этого он не понимал.

А с Юркой ей было хорошо и спокойно. И долго-долго еще, глядя на них, испытывал Роман слабые всплески грусти и смутных сожалений.

Время между тем шло своим чередом. Весной отец устроил выставку, которая прошла успешно, у него купили довольно много картин, и однажды, совершенно неожиданно, под окном студии появилась новенькая бежевая «Победа», которую мама, зачитывавшаяся в это время «Сагой о Форсайтах», назвала в честь главной героини «Ирэн».

— Ты знаешь, — сказал Роману отец, — что-то ноги у меня стали совсем никуда. Но вообще-то это — для тебя. Хочу тебе сделать под занавес толковый подарок.

— Почему под занавес, папа? Ты что?

— Кто знает, сынок, как пойдут мои дела. Очень болит нога, и мне кажется, у меня там открылся свищ.

— Ты был у врачей?

— Был.

— Ну и..?

— А! — сказал отец и махнул рукой. — Пойдем-ка лучше поковыряемся в машине, тебе ведь, наверное, должно быть интересно?

Признание отца испугало Романа, обожгло давно позабытым пронзительным страхом за него.

И этот страх оказался не напрасным. Через несколько месяцев отец слег, у него началось обострение остеомиелита — дурная память старых ран. Нога воспалилась, гноилась, распухла, он совсем не мог на нее наступать. Но самое ужасное было в том, что все это ударило по печени, у него начался цирроз, который прогрессировал очень быстро, и наконец Роман оказался перед пониманием страшной истины, что отец умирает. За время его болезни сильно, почти неузнаваемо изменилась мать. Она как-то сразу превратилась в пожилую женщину, лицо ее было еще гладкое и кожа свежая, но плечи согнулись, и волосы неожиданно оказались седыми. И впервые по-настоящему понял Роман, как близки они были друг другу, насколько единой жизнью жили и как страшна будет для матери эта потеря.

Отца хоронили зимой, белым, вьюжным и сумрачным днем. Было много людей, говорили какие-то речи, но Роман ничего не слышал, на руках его, обмякшая и тяжелая, почти в беспамятстве висела мама, и он только чувствовал, что весь застыл, промерз, закаменел до самой глубины, и не мог заплакать.

В эти дни в институте началось распределение. Роман был оставлен в аспирантуре. Но даже это важное событие не могло по-настоящему обрадовать его.

Его привела в сознание весна, неожиданно заглянувшая в треугольное окно. Другим стал воздух, влажный, волнующий, пахнущий рекой, и другой — обнажившаяся на солнечных местах земля, заваленная пестрым весенним хламом и уже прорастающая зеленью сквозь кустики желтой прошлогодней травы. И заструилась по переулку подо льдом, под черным снегом, первая весенняя вода. И другим, жидким и радостным, светом засверкало сквозь тревожные облака весеннее солнце.

Роман целыми днями сидел в институтской чертежке, пока не начинало рябить в глазах и ломить спину, потом уходил в библиотеку, читал и снова принимался за расчеты. Жизнь его наполнилась постоянной напряженной работой мысли.

Мама встретила его деловое оживление холодной улыбкой недоумения. Она очень отдалилась от Ромы, молчаливо осуждая его за то, что жизнь его так стремительно и дерзко катится дальше. Она была теперь далекой, чужой и оскорбленной, изменила прическу и манеру одеваться. И студия их изменилась. Мама не захотела продать ни одной отцовской картины, и теперь все они были аккуратно и тесно развешаны по стенам, даже те, которые отец никогда бы не выставил. Но мама не желала этого понимать. Она не видела картин, она выставляла напоказ свое горе и свою роковую верность. Она окончательно переломила свою жизнь, отказавшись от живописи, потому что живописи без папы не существовало, отовсюду убрала свои веселые натюрморты, так оживлявшие раньше студию, и однажды у них в доме впервые появился ученик, толстый кудрявый мальчик с нотной папкой. Мама снова, как в войну, но теперь уже окончательно, возвращалась к музыке.

В мае и Роман переступил последнюю черту детства, он с блеском защитил дипломный проект, получил новенькие корочки и уехал с тремя приятелями на машине в путешествие на юг, к морю.

Пятьдесят второй год начинался для него еще слабой зарей будущих научных успехов. Он получил хорошую тему, сложную и трудоемкую, но зато новую, перспективную и очень интересную для него, потому что она находилась в сфере тех проблем, которые еще в студенческие годы увлекали и волновали Романа. Это было именно то, о чем он мечтал. И в то же время — совсем не то, потому что жизнь и реальные возможности были гораздо сложнее, и в результате все поворачивалось совершенно по-другому, так как еще недавно ему и не снилось. Он взрослел. Жизнь его, по-прежнему замкнутая и аскетическая, целиком проходящая между работой, библиотекой и домом, на самом деле менялась, делалась более зрелой и осмысленной, увлеченность замещалась знанием и уверенностью, застенчивость — сдержанностью, смутные мечты об успехе — новым чувством ответственности.

Только то, что принято называть «личной жизнью», по-прежнему оставалось неясным белым пятном на его четко спланированном будущем. Как и раньше, он никого не любил, и мечты его о любви были сумбурны. И в общении с женщинами он был так же скован и беспомощен. Но он уже, сам не догадываясь об этом, сделал первый шаг к своему будущему счастью — вечерами, устав от работы, он стал ездить на учебный закрытый каток Центрального парка. Здесь, узкоплечий, раскрасневшийся и одинокий, в длинном пальто и черной котиковой шапке, толкая перед собой железный детский стульчик, упрямо все ездил и ездил он по маленькому каточку, пока не перестали подгибаться в щиколотках ноги и он не решился наконец оторваться от опоры и, балансируя руками, сделать первый и робкий самостоятельный круг. Но ему так и не довелось научиться кататься — он встретил Вету. Однажды увидел ее в раздевалке, и с этого дня он был захлестнут постоянными мыслями о ней, то ли мечтами, то ли воспоминаниями, этого он не мог разобрать. Он только чувствовал, что она прекрасна, всегда была прекрасна, даже тогда, много лет назад, когда была еще совсем ребенком, а он думал, что любит Наташу, и пропустил это чудо мимо себя. Но все-таки он ее помнил, так хорошо и подробно помнил, тоненькую, мальчишески стройную, удивленную. Неужели уже тогда он любил ее? Возможно ли это? Да ведь она и не изменилась вовсе, только что стала взрослая. Роман теперь ездил на каток почти ежедневно, подкарауливая ее и издали наблюдая, как она, раскрасневшаяся, с бледно-золотистыми кудряшками, выбившимися на лоб, одна носится по темной ветреной набережной, то исчезая в дальнем сумраке, то снова появляясь в свете фонарей, в мягком сером кружении мартовского снега. Когда он наконец решился подойти к ней, в его душе уже вызрела уверенность, что в этой девочке заключена его судьба. Он хотел бы, ну конечно, он хотел бы, чтобы такая была у него жена. Не теперь, не сейчас, позже, он не хотел пугать ее, но одно только предчувствие будущего, которое уже родилось и длилось, одно только оно было уже счастьем.