Все давалось ему с необыкновенной легкостью. С математикой Бойля он познакомился на восьмом году жизни, о космологической системе Лапласа размышлял в возрасте одиннадцати лет, а когда ему исполнилось двенадцать, стал помогать управляющему отцовским имением вести счетные книги, что его забавляло, поскольку с расчетами, на которые того уходила неделя, он справлялся за один вечер. Пышущий здоровьем, разрумянившийся от ветра, он любил ездить верхом на кобыле по кличке Раиса и собирал травы для гербария на окрестных полях…
…Когда, — писал несколькими страницами ниже Федоров, — в правом крыле усадьбы Мелерсов в Желяеве вспыхнул пожар, была выломана дверь запертой комнаты на втором этаже. Еще много лет спустя те, кто гасил огонь, рассказывали, что они увидели за этой дверью.
Вся комната была заставлена стеклянными сосудами. Юный Мелерс — что обнаружили лишь после того, как потушили пожар, — держал в них представителей животного мира, которые — как он выразился позднее — свернули с узкой тропки правильного развития. Лишь после этого открытия крестьяне из соседних деревень стали рассказывать, с какой страстью желяевский барчук выискивал в их овинах и сараях все необычное, платя зачастую немалые деньги за каждый “любопытный экземпляр”.
Когда огонь погас, полусгоревшее помещение подверглось тщательному осмотру. Комната на втором этаже — как гласило донесение в одесскую прокуратуру — имела концентрическую структуру. Посередине, будто огромная стрелка солнечных часов, торчал из пола железный прут, вокруг которого по спирали были расставлены стеклянные сосуды с разными диковинами. Рядом с прутом — наименее деформированные образцы, дальше экземпляры со все более отчетливыми отклонениями от нормы, наконец, у самого окна сосуды с образцами, вызывавшими неподдельный ужас. В разговоре с отцом юный Мелерс несколько раз употребил слова, которых обитатели усадьбы не знали. Он говорил о axis mundi, оси мира, а также часто повторял латинское слово fundamentum.
Узнав, что уцелевшие остатки коллекции зарыли в землю за оградой парка, юноша пришел в отчаяние. Он потом месяц с лишним болел, бредя во сне о какой-то непростительной вине, которую никогда не удастся искупить. Отец, дежуря у постели сына, не переставал думать о нехороших тайнах рода. Кое у кого из родственников по боковой линии, ведущей свое начало от Иоганна Мелерса, чиновника Морской комиссии в Петербурге, который прибыл в Россию из Бранденбурга еще при Петре I, наблюдались тяжкие душевные расстройства и физические изъяны, о чем в семье предпочитали не помнить.
Выздоравливая, юный Мелерс вел с гувернером долгие беседы, чрезвычайно тревожившие его наставника. Почему растения или человеческие тела иногда утрачивают естественную форму в результате elephantiasis[68]? Имеется ли у всякой вещи свой образец правильной формы, и если да, то существует ли этот образец только в нашем уме или есть и в реальности? И как до этого образца добраться, как его опознать? Может быть, путем изучения обладающих идеальными пропорциями греческих статуй?
И что такое по сути своей болезнь? Для чего она надобна Богу? Разве без нее мир был бы менее совершенным? И если это так, то почему страдание всегда разрушает красоту? Почему Бог дозволяет, чтобы рождались безумцы и мужчины, не испытывающие влечения к женщинам? Их Он тоже примет в Царствие свое? А человек, который грешит, о том не ведая, — грешен ли он на самом деле?
Посему решено было юного Мелерса, дабы отвратить от бесплодных размышлений, отправить в Петербург, к чему сам он отнесся сверх ожидания спокойно. Только воспротивился, чтобы ему сопутствовал уже весьма преклонного возраста гувернер, которого хотели вместе с ним послать в столицу. Тогда к нему приставили служившего в буфетной молоденького Игнатьева, который — как перешептывались во флигеле — по вечерам скрытно постигал в господской библиотеке тайны точных наук.
Отец выразил желание, чтобы сын изучал право. Юный Мелерс прибыл в столицу в начале сентября, поселился в доме Александрова на Сенной площади, 5, в большой квартире с балконами, и уже назавтра записался на соответствующий факультет университета. Во время ученья почти ни с кем близко не сошелся, хотя — как говорили — пользовался всеобщей симпатией. Многих, правда, пугало, каким способом он использовал свой недюжинный ум. Мелерса привлекали — по его собственным словам — дела, которые невозможно было выиграть и которые он выигрывал без труда, как фехтовальщик, что, будто бы от нечего делать забавляясь острой шпагой, ненароком убивает противника. Уже на втором году обучения он обратил на себя внимание чиновников из канцелярии самого Климушина. Славе, которая начала его окружать, сопутствовали, однако, недоброжелательные комментарии. Поговаривали, что он с особым удовольствием защищает людей, чьи руки в крови, рассматривая процесс как партию в шахматы, в которой — это его слова — всегда побеждают черные.
Несколько лет спустя он принял неявное участие в громком процессе корнета Бартенева, офицера, обвиненного в убийстве известной варшавской актрисы Висновской. Его перу якобы принадлежал представленный на процессе адвокатом Плевако блестящий психологический анализ убийцы. Сам автор предпочел остаться в тени и, кажется, даже не взял гонорара за конспект главной линии защиты.
Летом и ранней осенью — если позволяли обстоятельства — советник Мелерс отправлялся в Якутию или Восточную Сибирь, где в сопровождении Игнатьева бродил по безлюдной тайге и тундре в поисках редкостных геологических образцов. После недолгого пребывания в Варшаве, куда его привело дело Камышева, он поехал на Байкал, чтобы принять участие в очередной экспедиции.
Во время поисков на крутых берегах Байкала он поранил осколком извлеченной из земли кости правую руку чуть выше запястья, в том самом месте, где — как он пошутил в присутствии носильщиков — пробиты руки Христа. Смерть советника Мелерса была подробно описана Барышниковым в девятом выпуске «Ежегодника общества исследователей Восточной Сибири». Кому интересно, тот может заглянуть в этот детальный отчет. Мы здесь приводим лишь основные факты.
На третий день после несчастного случая советник Мелерс потерял речь. Не в состоянии был назвать ложку, нож, вилку. Пытался писать, но правая рука ему не подчинялась. Потом его тело начало постепенно менять цвет. Рука, на которой вокруг раны появились небольшие отеки, посинела, затем потемнела и наконец приобрела землисто-бурый оттенок. То же произошло с лицом. За три дня до смерти советник Мелерс ослеп. И ходить не мог. Носильщики тащили его по тайге — немого, глухого, подобного темному валуну, — на сплетенных из можжевельника носилках. Только сердце — что подчеркивал Игнатьев — сильно билось до самого конца, как сердце молодого еще человека…»
Вот и все, что можно было узнать о советнике Мелерсе из книги Федорова.
Через несколько недель после того, как этот сенсационный материал появился в варшавской прессе, о советнике Мелерсе напомнили и Александру, который в Гейдельберге по заказу фирмы Фризе работал над проектом выставочного зала во Франкфурте. Однажды из Варшавы пришла запечатанная сургучом бандероль. Удивившись, Александр внимательно осмотрел конверт из серой бумаги: отправителем значился Игнатьев. Внутри было письмо, обнаруженное Игнатьевым среди бумаг покойного советника Мелерса. Александр очень обрадовался. Сразу расправил пожелтевший листок и, пододвинув к лампе, начал читать. Письмо было недлинным и производило впечатление незаконченного черновика. Взяв его в руки, Александр почувствовал себя снова в уставленной мебелью красного дерева гостиной на Розбрате, где советник Мелерс держал свои раковины и минералы.
Буквы на пожелтевшем листочке были ровные, писались явно спокойно, продуманно.
«Дорогой Александр Чеславович, уж не преувеличиваем ли мы порой этот страх перед смертью? Ничто не имеет устойчивой формы, а смерть только облагораживает то, к чему прикасается. Но кто нынче возьмется размышлять над тайнами минералов, чтобы хоть немного набраться ума? Жизнь, жизнь! — кричат все. Однако окаменевшее дерево, если его расколоть, красивее агата — именно потому, что мертво. Истинное чудо как гниль — а живое дерево и есть гниль — способна претвориться в образец чистого совершенства.
