Пройдя под аркой каменной подворотни, которую маэстро Бертельссон обозначил двумя словами: «Grüne Thor[60]», я вышел на набережную, ветер с воды холодом дохнул в лицо, я остановился на мосту: слева, в глубине канала, тянущегося вплоть до острова, — мачты парусников, рыбацкие боты, буксиры, пароходы, железные корпуса барж, лодки, подплывающие к черному деревянному Крантору. Наваленные перед лабазами горы дерюжных мешков с зерном, клубы пара, неустанное движение подъемных кранов, скрип тросов, на набережной женщины в клеенчатых фартуках, расставляющие ящики с рыбой, соленый запах колотого льда, полотняные навесы над ларьками, дальше дом — да, я узнал этот дом по медной башне, это был Дом натуралистов, я знал, что там, за башней Дома натуралистов, за ларьками с полотняными навесами, за деревянными столами, на которых раскладывали свежую рыбу, и табачным магазином (я помнил по фотографии Бертельссона золотую надпись на витрине «Cigarren Handlung»), вход в подворотню, которая ведет на улицу Фрауэнгассе…

«Панна Зиммель? — Иоганн Пельц, дворник углового дома номер 12 по Фрауэнгассе, перед которым я остановился в самом начале восьмого, когда солнечные блики уже погасли на оконных стеклах, улыбнулся: — Панна Зиммель? Помню ли я панну Зиммель? Да как не помнить! Каждое утро — кошелку в руку и бегом на Фишмарк[61]. Коса вокруг головы, синее клетчатое платье, белые чулки и всегда это чуточку слишком громкое: “Здравствуйте, пан Пельц!” А по лестнице только вприпрыжку, перескакивая через три ступеньки! И это в деревянных башмаках!»

Я стоял перед угловым домом номер 12 по Фрауэнгассе, смотрел на высокие окна, в которых отражалась синева темнеющего неба, чайки носились над башней Дома натуралистов, а Иоганн Пельц, поглаживая седые бакенбарды, разглядывал меня светло-голубыми глазами: «Зиммели? Кажется, кто-то видел их в Любеке. Седьмая квартира — посмотрите, вон там, те окна справа — стоит пустая. А панна Зиммель?» Иоганн Пельц поправил фуражку с блестящим козырьком и полез в карман за кожаным кисетом. Он хорошо помнил августовский вечер, когда около девяти часов перед домом 12 по Фрауэнгассе остановилась молодая женщина в шляпе с розами. «Вот здесь стояла, где вы, и так же смотрела на те окна». Но в тот августовский вечер, прежде чем Иоганн Пельц в своей квартире на четвертом этаже открыл тяжелое окно, поделенное на квадратики, прежде чем отодвинул цветущую герань, прежде чем позвал из кухни сестру, Хильдегарде Пельц, чтобы спросить, в самом ли деле женщина, остановившаяся перед домом 12, Эстер Зиммель — «ну, знаешь, дочка Зиммелей из седьмой», — молодая женщина повернулась и, придерживая поля шляпы с розами, которые выворачивал дующий со стороны портового канала ветер, скрылась в подворотне Дома натуралистов. «Панна Зиммель? — Иоганн Пельц задумался. — Вроде бы кто-то видел ее в Нойфарвассере, когда “Один” отплывал в Кенигсберг…»

Я стоял перед домом с готическим номером 12, глядя на темные окна третьего этажа, а тени медленно заполняли глубокое ущелье улицы Фрауэнгассе, стены домов серели, шум голосов стихал, Иоганн Пельц говорил что-то, кажется про Кенигсберг, куда в последнее время уезжает столько народу, отражения неба в окнах из синих превращались в черные, город медленно погружался в тишину, и лишь где-то высоко, там, куда еще доходил свет, быстро пролетели две или три ласточки, оставив на небе тоненький печальный след, похожий на царапину на стекле, но и он погас спустя краткую, как мгновенье, минуту.

Когда поезд остановился на вокзале с готическим названием города, их уже ждал с двумя повозками человек от Зальцмана. Остановились в гостинице на Карренваль. На следующий день отец Александра отправился домой к Лессеру Гелдзинскому с рекомендательными письмами от варшавских купцов, что впоследствии очень помогло ему в делах. Хозяин красивого дома на Брайтгассе заверил гостя из Варшавы, что лучше времени и придумать было нельзя, нужно только — пока судьба благоволит — принять несколько смелых решений. Прусский банк охотно дает кредиты, французские и английские торговые конторы на Speicher Insel принимают крупные заказы, в порту кипит работа. Из окон салона на Брайтгассе видны были высокие мачты и наклонные трубы пароходов из Голландии, Англии и Шотландии. Крылья портовых кранов перемещались в облаках пара. В трюмы из элеватора сыпалась золотой струей украинская пшеница, привозимая в город по Надвислинской железной дороге из Киева и более далеких мест. Договор с Зальцманом и Румянцевым подписали в здании гильдии. Капитал акционерного общества был солидный. Когда же еще взяли в аренду большое помещение в лабазе и цены зерна на биржах в Роттердаме и Лондоне пошли вверх, так что удалось распространить сделки на Кенигсберг и Таллин, отец Александра однажды осенним днем отправился в коляске по длинной липовой аллее в Alte Oliva, северный район города, где купил красивый старый дом с белыми стенами и черным прусским антаблементом на Ронштрассе, 18, на огороженном участке у самого леса.

Дом был большой и пустой, казалось, в нем никто прежде не жил. Приехали туда из гостиницы на Карренваль под вечер. Ходили по комнатам, ища чужие следы, но везде слышали только эхо своих шагов. С владельцем, который продал дом через посредника, они так и не познакомились. Красивый молодой человек отдал ключ, произнес несколько любезных слов, после чего сел в пролетку и уехал. Полы были из черного дуба, сверкающие, как темный январский лед на замерзшей реке.

Когда вышли на веранду, воздух так и светился от порхающих над головой желтых бабочек. С моря дул соленый ветерок. Анджей сел на подвешенную на цепях скамью. Душа, стиснутая холодным обручем, начала оттаивать.

С веранды был виден сад, дальше пруд, за прудом живая изгородь: жасмин, боярышник, елки. За изгородью возвышались две стройные башни цвета вековой меди, острыми верхушками протыкавшие чистое небо над буковым лесом. Кто-то им потом сказал, что это Кафедральный собор.

Мебель по совету Зальцмана покупали у Рецля на Брайтгассе. Старые секретеры, дубовый письменный стол, шкаф черного дерева. Круглое зеркало венецианского стекла поместили в комнате, где отец Александра разложил свои бумаги. На стене в нижней комнате повесили японскую миниатюру, которую подарила матери панна Эстер.

Кухня была просторная и белая — вся в голландском кафеле. Лестница поскрипывала, когда прислуга Агнес поднималась наверх со свежим постельным бельем.

В маленькой комнате под башенкой Анджей расставил на полке книги. Напечатанный готическим шрифтом том в красном коленкоровом переплете встал рядом со старинной книгой с иллюстрациями Доре.

Приехавшему с Виолой на лето Зальцману так понравилось на Ронштрассе, что он чуть даже не решил купить какой-нибудь из стоящих за живыми изгородями особняков, чтобы насовсем перебраться туда с Хожей, однако Виолу нужно было везти в Бад Эссен. Иногда ездили в Цоппот, в лесной амфитеатр, слушать Вагнера. Возвращались ночью через поля у подножья Карлсберга. Коляска почти бесшумно катила по песчаной дороге. Собор отчетливо выделялся на фоне лунного неба. Он был похож на ковчег с двумя высокими мачтами и, казалось, плыл над черным морем деревьев.

В начале октября Александр вернулся в Гейдельберг, где должен был приступить к работе в фирме Фризе.

Жил он у фрау Верниц, в доме на берегу Некара. Вечерами иногда поднимался на замковую гору, чтобы посмотреть на утопавший в красном зареве город, но прежних чувств уже не испытывал. Что-то в нем наглухо затворилось, и хотя он убеждал себя, что жизнь продолжается и нельзя поддаваться гнетущей ностальгии, не ощущал радости при виде молодых женщин. Возможно, причиной тому был сон, который снился ему пару раз, оставляя на дне души темный осадок.

Ему снилась смерть панны Эстер.

Анджей, закончив гимназию, вернулся в Варшаву, где поступил на Медико-хирургическое отделение Императорского университета. Поселился на Новогродской. Хозяйство в доме по-прежнему вела Янка.