Я входил, останавливался на пороге. «Пан Александр, — панна Эстер, увидев меня, отставляла рюмку (красная капелька скатывалась по ножке и гасла на белой скатерти), — идите же к нам». Потом садилась за пианино и, закрыв глаза, начинала играть — Монюшко, Штрауса или Катенина, отец вторил ей своим вкрадчивым баритоном, радуясь, что может попеть, как в прежние времена, когда он был заводилой на маевках Общества гребцов; потом, привлеченные звуками пианино, в дверях появлялись мать с Анджеем, и вот уже мы все собирались тут, в этой большой комнате в бельэтаже, в светлой комнате с розовыми цветами чертополоха на обоях, где в углу возле двери поблескивала зеленоватая кафельная печь с красивой решеткой, а за окном, над кронами деревьев, светлелся зеленый купол костела св. Варвары, куда мы ходили каждое воскресенье.

Я подходил к пианино и, опершись о крышку с золотой надписью «Wilh. Biese Hof. Pianoforte», смотрел, как белые пальцы панны Эстер легко бегают по клавишам, наигрывая то петербургский романс, то рассказ о калине с листом широким, что росла на обрыве над синим потоком, то песню о друзьях, что отправились на охоту, то забавную песенку о форели, а под конец, после нескольких тактов неторопливой мелодии, нежными прикосновениями извлекают из черного лакированного инструмента тоскливый украинский напев, которому панна Эстер научилась у Янки.

Ей достаточно было войти в комнату, как все там менялось. Анджей, борьба которого с латинскими склонениями не всегда завершалась победой и который еще недавно вел нескончаемые — как он говорил — пунические войны с паном Вонсовичем, сейчас постигал римские сентенции под заботливым крылом дружелюбного внимания, хоть и не выходившего за рамки наставнического долга, но наделявшего его верой в собственные силы. В прошлом остались бунты против «Гражданской войны» Цезаря и «Сказок» Перро. Само присутствие панны Эстер, словно воздух летнего дня, снимающий тяжесть с души, превращало занятия геометрией в странствие среди готовых раскрыться тайн. И дело было не в каких-то там новых методах, которые не позволяли бы юной душе впадать в уныние. Хватало одного только кивка, прищура глаз, голоса, обострявшего внимание, самой окраски слов, цвета глаз. А как приятно было смотреть на ее руки, движения которых даже в спешке не утрачивали плавности. Когда Анджей, разгневавшись на загадки французского синтаксиса, бросал на ковер грамматику Мартинсона, панна Эстер пережидала взрыв, а затем клала на его руку свою, и Анджей, умиротворенный этим легким прикосновением теплых пальцев, брался за книгу без обиды и униженности, будто недавних вспышек гнева вовсе не было. То, что она делала, не являлось следствием каких-то решений, да и нравственный закон и добросовестность тут ничего не определяли, — это был особый дар, ощущавшийся в каждом жесте: казалось, яркое, доброе, скрытое глубоко в душе воспоминание о чем-то, до сих пор мне не ведомом, вселяет в нее покой, тот покой, какого — я чувствовал — нам всем недоставало. Любой поступок людей, которых я знал и которыми восхищался, требовал напряжения, стремления разумно распорядиться жизнью, нелегко дающегося согласия с собственной совестью, она же все делала как бы походя, без раздумий, словно неосознанно, но при том каждое ее действие носило необычные, только ей присущие черты. Добро? Ах, ни о каком добре здесь и речи не шло. Панна Эстер — я это чувствовал — знала не столько что такое добро и что такое зло, сколько что важно, а что неважно. Иногда, посчитав забавным какой-нибудь пустяк, она громко, даже чуть нагловато смеялась, глядя на нас из-под полуопущенных ресниц, и хотя в этом смехе, на редкость легком и непринужденном, ощущался темный след давней боли, а может, и еще чего-то похуже, каждое обращенное к нам слово гармонировало с движением руки, будто бы немного отстававшей от голоса и никогда не пытавшейся нетерпеливым жестом заставить кого-либо с излишней поспешностью отвечать на вопросы, которые она, решительно всем интересуясь, предпочитала задавать, нежели без нужды и чересчур много говорить о себе.

А на буфете в своей комнате на втором этаже она поставила несколько снимков далекого города, оправленных в рамки красного дерева. Неизвестный фотограф (датская фамилия «С. S. Bertelssohn», тщательно выписанная зелеными чернилами, виднелась на обороте), должно быть, обожал меланхолические оттенки сепии: на его снимках башни и мосты города, где — как сказала панна Эстер — в доме номер 12 по улице Фрауэнгассе, в двух шагах от большого костела, жила семья Зиммелей, немного походили на парусники в темном тумане.

Об этом далеком городе она любила рассказывать по вечерам. Когда свет лампы оживлял розовые цветы чертополоха на зеленоватых обоях, а в кафельной печке тихонько потрескивали березовые поленья, она вынимала из лаковой шкатулки талию карт со знаком петербургской бумажной фабрики Греча и начинала раскладывать пасьянс. Анджей, подперев кулаком подбородок, водил глазами за рукой, в которой дама червей встречалась с пиковым королем. Вспугнутый кружением ночной бабочки огонек под фарфоровым абажуром дрожал, свет становился то ярче, то тусклее, поленья тихо трещали в печи, а я — голова на плюшевой спинке кресла, на коленях открытая книга, из которой высунулся засушенный лист, — слыша ее доносящийся из-за приотворенной двери теплый голос, не мог защититься от пробуждавшегося во мне, странно болезненного и светлого чувства.

Анджей желал знать все о порте, о парусниках из Бремена, Пиллау и Таллина, подплывавших — по словам панны Эстер — чуть ли не к самым Зеленым Воротам[9]; в тот вечер он спросил про «этот дом на Фрауэнгассе». Панна Эстер осторожно поправила манжету платья, как будто на пепельный шелк сел испуганный мотылек: «Обычный дом, ничего особенного…» Она как-то странно понизила голос, и Анджей, смутившись, быстро добавил: «А башни? Сколько там башен?» — словно хотел картиной возвышающихся над далеким городом башен заслонить темный фасад дома, о котором панна Эстер предпочитала не говорить. «Сколько? О, надо бы сосчитать». — «А что видно с башен?» — «С башен? Да все видно». — «И море тоже?» — «И море». — «И порт?» — «Ну разумеется, и порт тоже, он ведь близко». — «А на самой высокой вы были?» Панна Эстер с улыбкой кивнула: «Была, конечно». — «Она очень высокая?» — «Очень». — «А сколько там ступенек?» — «Ступенек? Тысяч сто, наверно!» Он возмутился: «Вы надо мной смеетесь». — «Ну, потому что ты так спрашиваешь…» А потом, разглаживая скатерть, оторвала взгляд от разложенных веером дам, тузов и девяток: «На башню Ратхауса[10] я поднималась только один раз, летом, в воскресенье, вместе с Лилиенталями. Погода тогда была…»

А когда она начинала рассказывать, как погожим днем вместе с супругами Лилиенталь отправилась на башню Ратуши, когда говорила, по каким улицам можно дойти до Лангермаркт[11], мне казалось, что я вижу руку в нитяной перчатке, легким движением подхватывающую складки платья при подъеме по каменным ступенькам, слышу постукивание каблуков по граниту лестницы, что, слово за словом, шаг за шагом, мы — панна Эстер, Анджей, Лилиентали и я — поднимаемся по узкому готическому коридору на кирпичную башню Ратуши, а внизу под нами красиво сверкают на солнце красные крыши рыночной площади. А когда мы уже были на самом верху и панна Эстер открыла дубовую дверь на галерею, опоясывающую медный шлем башни с золотой статуей короля, все невольно зажмурились от яркого солнечного света — таким ясным было небо над городом…

И вдруг куда-то исчезал пан Лилиенталь, который, вытянув руку, показывал нам свой дом недалеко от костела, исчезала пани Лилиенталь, которая в театральный бинокль высматривала что-то на острове у другого берега реки, — вся эта воскресная компания в белых платьях и соломенных шляпах, взбирающаяся вместе со мной, Анджеем и панной Эстер на башню Ратуши, вдруг в мгновение ока исчезала. Теперь там, высоко, на каменной галерее, я был наедине с панной Эстер — даже Анджей куда-то пропал, — а панна Эстер только кутается в шаль из светло-зеленого расписного шелка, защищая плечи от ветра, дующего с моря, и ничего не говорит — да и что тут говорить, когда все видно…