И когда мы вот так, сверху, смотрели на город, доносящиеся из-за приотворенной двери слова складывались в голландско-готический пейзаж, известный мне по фотографиям. Башня Мариенкирхе[12], мрачная, похожая на человека в капюшоне, отбрасывала длинную тень на крыши домов, обступивших рыночную площадь. Панна Эстер вытягивала руку в направлении предместий, и под ее пальцами, как под пальцами фокусника, начинали одно за другим вырастать далекие кирпично-каменные строения, названия которых были старательно написаны зелеными чернилами на обороте фотографий «Бертельссона». Нагорные Ворота, красно-кирпичные императорские казармы на Бишофсберге, вокзал с крылатым колесом наверху — красивый нидерландский вокзал, откуда можно доехать до Берлина, Торна и Варшавы, и даже еще дальше.

А потом небо над городом, на который мы смотрели с высоты, затянула темная туча, короткий ливень, налетевший со стороны фортов, глазурью облил мостовые, коричневатая, цвета сепии, тень, спускаясь с холмов, накрывала один квартал за другим, меркла теплая червлень крыш, веки тяжелели, дыхание замедлялось, а когда я открывал глаза, было уже около восьми, солнце стояло над зеленым куполом св. Варвары, со стороны Велькой и Маршалковской доносился перестук колес, а в комнате, где Анджей вчера сидел на ковре напротив панны Эстер, хлопотала, постукивая щеткой, Янка, и только на столе, накрытом белой скатертью, как вчера, рядом с вазой со свежесрезанными пионами, лежали разбросанные веером карты из петербургской талии.

А как-то пополудни мы зашли к Херсе.

Высокая дверь с позолоченной надписью. Приказчик, кланяясь, подбежал, взял у нее из рук зонтик: «Извольте минуточку обождать…» А потом месье Лагранд, о котором писали даже в «Клосах», пальцами в перстнях принялся осторожно и ловко доставать из застекленных шкафов все новые и новые платья, словно извлекая из темного колодца на дневной свет поблескивающие водоросли — зеленоватые, лазурные, алые. Она спрашивала меня: «Пан Александр, а что вы думаете об этом? А это? Не слишком темное?» И брала каждое в руки, оценивая тонкость шелка, мягкость органди, скользкую упругость атласа, а энергично встряхиваемые месье Лаграндом платья вспыхивали свежими красками, будто рассыпающиеся невесомым облачком плюмажи. Завороженные ее красотой приказчики бесшумно вертелись вокруг нас, подсовывая белые, золотые и красные круглые коробки с фирменными знаками «Урания», «Астра», «Вена», откуда она не спеша вынимала большие шляпы, похожие на встрепанные хризантемы, а зеркала, расставленные вдоль стен, с пылкой старательностью повторяли каждое ее движение, каждый поворот головы, каждую вспышку задетых вуалеткой серег.

Она нуждалась в моем совете? Здесь, среди этих зеркал, которые ей всё говорили? Темный, усыпанный блестками шелк, который она приложила к груди, разглаживая пальцами кружева и оборки, красиво сочетался с цветом ее глаз, но разве снежная белизна платья из английской тафты хуже подчеркнула бы блеск черных волос, собранных в легкую высокую корону? Совет? Да какие тут давать советы?

А она колебалась, купить ли наконец что-нибудь или, изображая, будто напряженно раздумывает над всеми этими лентами и кружевами, продлить приятную минуту, когда сердце еще не подсказало, что выбрать: невесомый органди или тяжелую ворсистую ткань, скользкий шелк или зернистую парчу, так красиво вспыхивающую, если ее нежно пересыпать между пальцев, как золотой песок! «Я бы порекомендовал прикинуть, не стоит ли…» — с деликатностью закадычного друга дома месье Лагранд подсовывал все новую изумрудную зелень и пушистую белизну, с ловкостью иллюзиониста одним взмахом разворачивая веером складочки и кружева, а платье, подносимое повыше к свету, безропотно поддавалось этим манипуляциям, сверканием вышивки подчеркивая свои достоинства. «Возьму, пожалуй, это…» — панна Эстер встряхивала за краешек вручную расписанную ткань, на которой поблескивали нашитые там и сям бусинки, а я жадно следил за этой игрой безудержного любопытства и вежливо скрываемого разочарования, искрящихся в ее прищуренных глазах. Ах, эти цвета, эти запахи и шелест, с которыми сердце — растерянное и счастливое — не знало, что делать. «Да, — пальцы панны Эстер разглаживали светлую ткань, — именно такое я искала». Платье, на которое пал выбор, переливалось в руках месье Лагранда павлиньими оттенками холодной синевы. Узкие бретельки, у декольте роза, а внизу, по самому краю льющегося скользкими складками шелка, белоснежные кружева.

А вечером…

В доме пусто. Держа в руке полузакрытую книгу, позаимствованную у Яна (Чарлз Дарвин «Происхождение видов»), я стоял у окна в своей комнате на втором этаже, глядя в предвечернее небо, по которому ползли лохматые карминовые облака. На Новогродской ни души. Мокрая мостовая. За стеклом беззвучно трепещет крылышками бабочка. Недвижные деревья. Ни ветерка. Тишина.

Потом стук. Шаги? Я приоткрыл дверь. Первой на лестнице показалась панна Эстер, за ней шли панна Хирш и панна Далковская. В руках круглые картонные коробки, перевязанные лентами. «Так, по вашему мнению, — сказала панна Эстер, когда они поднялись на площадку, — то, что он пишет о Вагнере, несправедливо?» — «Конечно несправедливо, — панна Хирш слегка выпятила губки, — но хватит об этом. Есть вещи поважнее…» И все рассмеялись.

Зайдя в комнату панны Эстер, они неплотно закрыли за собой дверь. Полоса солнечного света пересекла коридор. В светлой щели мечущиеся тени, смех?

Начали примерять платья? Взмахи рук? Поднятая кисть? Белизна обнаженного локтя? Перед круглым зеркалом орехового шкафа они помогали друг дружке отстегивать бретельки, справляться с крючками на спине, расстегивать сзади пуговички, развязывать завязанные бантиком концы шнуровки корсетов, а платья падали с их плеч и бедер на пол, расплываясь светлыми складками на темном ковре.

И этот скользкий шелест сползающего с плеч атласа. И шуршанье стаскиваемого через голову батиста. Почему, думал я со стиснутым горлом, почему они такие, только когда одни? Почему все в них гаснет, едва рядом появляется мужчина? Но сейчас — невидимый, скрытый тенями коридора — я чувствовал, что они подлинные. Сейчас, вертясь перед зеркалом в новых шуршащих платьях от Херсе и Мариани, они существовали сами для себя, ни в каких мужчинах не испытывая нужды, сейчас их радовало, что шелк так хорошо лежит на бедрах, что бусы так подходят к цвету лица, что волосы нужно заколоть повыше, посмотри, так лучше? дай гребень, ох, нет, не этот, а розу приколи чуть ниже, темное тебе очень идет, правда? ну конечно, но снизу надо чуть-чуть подобрать, вот так, теперь хорошо, а туфли какие? белые? нет, возьми те, бордовые, но ведь шнуровка белая?..

Я попятился в комнату, притворил дверь. Я чувствовал: если выйду в коридор, они услышат мои шаги, и все развеется. И потому стоял молча, не выпуская дверной ручки, жадно прислушиваясь к мягкому негромкому шуршанию, с воздушной легкостью заполнявшему ее комнату под взрывы смеха, и мне радостно было приобщаться к чему-то, не предназначенному для посторонних глаз, обладающему целительной силой нераскрытой тайны. Но ведь это не будет продолжаться вечно, сколько можно стоять, держась за дверную ручку, рано или поздно придется открыть дверь и выйти — глупо прятаться, подсматривать и подслушивать, когда они думают, что дома никого нет.

Я приник ухом к двери. Тихо? Спустились вниз? Так бесшумно? Никаких шагов?

Я выглянул посмотреть, что делается в коридоре, а они расхохотались: «Ой, нехорошо, пан Александр, нехорошо, как не стыдно!» Они стояли передо мной, смеющиеся, в огнях и блестках нарядных платьев, такие красивые и свободные, шелестящие тюлем и лентами из тафты, что я, чувствуя, как сердце переполняется радостью, подхватил их под руки и, присоединив свой смех к их смеху, торжественно, будто распорядитель бала в Собрании, повел вниз по лестнице в салон. Не хватало только музыки! Не беда! Мы тихонько запели арию из «Кармен», шутливо раскачиваясь в такт, а там, внизу, стукнула, открываясь, дверь: отец с Анджеем? Итак, я шаг за шагом вел панну Эстер, панну Хирш и панну Далковскую по ступенькам в салон, а отец, даже не сняв пальто, подошел к лестнице и, увидев нас наверху, приветствовал восхищенными возгласами, скрестив на груди руки красивым жестом турецкого паши из оперы Вистари.