«Жил да был один студент в Петербурге, славном северном городе, где солнце — как известно — никогда не заходит, блеском своим денно и нощно озаряя небосвод. Прилежно изучал юриспруденцию, дабы не обмануть надежд почтенной своей матушки, офицерской вдовы. Однажды в разгар лета познакомился с девушкой, что сердце свое золотое ему отдала — как пел тенор Еремеев в знаменитой пиесе Кузнецова. А далее? Далее уж совсем банальная история. Она заболела, так что он стал частенько захаживать в церковь и даже заключил уговор с Всевышним. Пускай Господь его приберет, лишь бы ее от этой участи избавить. Ибо Маша — так она звалась — начала харкать кровью. Наилучших врачей приглашали, сам Керженцев пришел, выслушал, прописал лекарства, заверил, что в скором времени произойдет улучшение, только красавице необходим горный воздух. Ну и отец с матерью отправили ее в чудесный город на Кавказе, а студент за ней — как на крыльях. И снова уговорился с Всевышним, что жизнь за жизнь отдаст. А поскольку хотел судьбе подсобить, поскольку дни проходили без толку, оскорбил офицера Преображенского полка, что, ясное дело, не могло не завершиться дуэлью. Эполеты, пистолеты… Когда же они где-то загородом встали в десяти шагах друг от друга — а пистолеты хорошие, бельгийские, нарезные, из города Лейдена, — студент даже рассмеялся тихонечко, потому как руки у него давно дрожали, так что, похоже было, Господь возьмет его сторону. Да и зачем Ему смерть такой красавицы? Неужто мир от этого лучше станет, прекраснее? Выстрелил — и сердце офицера перестало биться. Пришлось студенту бежать — горами, морем, — сел на корабль и в Одессу, а девушка меж тем — что тут долго рассказывать — безвозвратно скончалась. Но он не видел причин нарушать уговор…»

Я перебил его: «Лермонтова начитался». Он обрадовался: «Угадали? Так, сразу? Ох, сударь, экий вы ученый. С умным человеком поговорить и приятно, и пользительно. Но если вам рассказ не по вкусу пришелся, я другой могу».

Я смотрел на его руки, а он пролил вино и стал пальцем водить по столу, рисуя что-то, складывающееся в очертания лица Иисуса. Поднял глаза: «Похож?» Я пожал плечами: «На кого?» Он облизнул губы: «На меня», — потом перечеркнул изображение и размазал контуры. «Бог принял смерть Сына своего, чтобы спасти людей. Жизнь за жизнь взял. А я? Что я? Мой дар он отверг».

Я почувствовал жалость и отвращение, однако не мешал ему говорить, надеясь отвлечь от наихудшего. Пусть болтает, может, о другом помолчит. Или он насмехается над моими пустыми надеждами? «Я не спешу. Да и зачем спешить? Но придет час, распущу слух про братика…» — «Ты этого не сделаешь». Он остановил меня изысканным жестом: «Таковое потрясение душу мальчика углубит, а возможно, и возвысит. Тяжко ему придется, когда все узнают, однако…» Я с трудом сглотнул: «Сколько?» Он пожал плечами: «Вы только о деньгах, а есть более важные вещи». Опять положил палец на край рюмки. Стекло запело высоким птичьим голосом. «Красивая у вас там, на Новогродской, квартира. Роскошная. Со вкусом. Недурно живете. — Он оторвал палец от рюмки. Стекло умолкло. — Но разве эта ваша жизнь — настоящая? — Он лениво потянулся. — Солнце высоко. Бог смотрит на Землю. Но на что тут смотреть? Мелкое зло, мелкое добро. А знаете, — он принялся разглядывать свои ногти, — когда начинается настоящая жизнь? Ну, как вы думаете? Когда? Охотно вам подскажу. Настоящая жизнь начинается в ту минуту, когда мы попадаем в руки подлого человека. Лишь тогда Господь открывает нам глаза. А тебе, сударь, доводилось бывать в руках подлеца?»

Дольше терпеть я не мог. Вытащил голубую банкноту: «Этого должно хватить». Он тотчас схватил бумажку, с притворной поспешностью сунул в карман. Я пошел к двери. Он с подчеркнутой любезностью меня сопровождал. Взялся за дверную ручку: «К чему торопиться? Это ж ничего не изменит, а беседа преинтересная. Позвольте, расскажу еще на прощанье один анекдот, весьма поучительный.

Итак, вхожу я однажды в московскую гостиницу — а там на стене начертано крупными буквами: “Просим не красть”. Вот это обращение! Казалось бы, каждый, кто б ни зашел, должен обидеться и впредь туда ни ногой. Однако заметьте: разве десять заповедей не более оскорбительны? Как же так: Всевышний с тобою сразу на “ты”! “Да не будет у тебя других богов, кроме Меня… Почитай отца твоего… Не убивай… Не кради… Не прелюбодействуй…” Это ведь благородную душу, что полагает свободу священной своей принадлежностью, и отвратить может. Тут потребна большая деликатность — мы уже не те, что раньше, до того, как была разрушена Бастилия! Новые времена-с! Почему бы Господу нашему не обратиться к нам, скажем, так:

Primo. Прошу покорнейше, уважаемые дамы и господа, не заводить иных богов, кроме меня.

Sekundo. Будьте любезны не упоминать имени моего всуе.

Tertio. Было бы преотлично, если б Вы поразмыслили, не стоит ли святить день субботний.

Quatro. Нижайше просим почитать отца и мать.

Quinto. Убедительная просьба: не убивайте ближних своих.

Или еще лучше: господин Мюллер — меня Мюллером звать, — воздержитесь хоть на недолгое время от прелюбодеяний!

О, если бы Господь наш пожелал обратиться ко мне с этими словами, я был бы другой! Но, увы — не пожелал. Оттого я такой».

Я отстранил его от двери: «Уезжаешь?» Он прикинулся удивленным: «Я? А куда? И зачем? Куда направить свои стопы? На берлинскую дорогу? На петербургский тракт? Нет, я тут останусь, а потом…» — «Что — потом?» — «Ничего. Вы будете давать деньги, а я буду жить. Благородный поступок. Мария Андреевна, супруга нашего генерал-губернатора, что своей благотворительностью — как известно — славится, поклонилась бы вам земным поклоном». Я начал спускаться по лестнице. «До свидания. — Стоя в дверях, он помахал мне рукой. — А если станете меня искать, спрашивайте Майерлинга. Я иногда Майерлингом зовусь».

Пятнадцатого мы были на полуденной мессе. Прелат Олендский прочел проповедь о чуде в Кане Галилейской, потом сошел с амвона и благословил всех белой рукой с массивным перстнем на пальце. В костеле было душно. Полно народу. Хотелось побыстрее уйти. Мать молилась по служебнику. Отец сплел пальцы на набалдашнике трости. Анджей сидел, не поднимая головы, наверно, и ему докучала духота. Глядя на него, я подумал о Мюллере. Литургия подходила к концу. Блики на хоругви св. Флориана перед бумажной пещерой, пение, голос органа, обычное воскресенье, подобное любому другому, но все взоры поминутно обращались туда, вверх, к ране на руке святой, которую прикрыли голубым, расшитым звездами плащом. Перед балюстрадой теснились старые женщины с детьми. В глубине капеллы, на мраморных ступенях алтаря недвижным огнем горели сотни свечей, освещая статую Богоматери Кальварийской. Воздух колыхался от жара.

Потом орган мощным аккордом завершил благодарственную песнь, эхо последнего звука погасло в глубине пресвитерия, знаменуя окончание мессы. Министранты скрылись за дверью ризницы. Ризничий принялся латунным колпачком на длинном шесте гасить свечи. Люди поднимались со своих мест, крестились, оправляли сюртуки, одергивали платья.

Когда мы, протиснувшись между рядами скамей, направились к выходу, сзади зашептались, кто-то пробирался сквозь толпу, кто-то угрожающе прошипел: «Пускай побережется!», стук шагов по каменному полу, я оглянулся. Старая женщина? Как же ее зовут? Яроховская? Якубовская? Это о ней говорила пани Мауэр, когда приходила к Янке? Женщина протиснулась к нам и внезапно быстрым движением схватила Анджея за плечо. Я непроизвольно ее оттолкнул. Посмотрел на Анджея: он и не думал вырываться, только побледнел. На нас устремилось множество глаз, кто-то вставал на цыпочки, чтобы лучше видеть. Отец подбежал с другой стороны: «Что это с ней? Отстаньте от мальчика! Вы что себе позволяете? Отпустите его!» Но она не отпускала: пальцы, крепко вцепившиеся в одежду, — и крик: «Это он бросил камень в Пресвятую Деву!»

Мюллер? Подговорил старуху? Но зачем? Сейчас? Он же все потеряет! Что его заставило? Я мало дал? Да ведь повремени он чуть-чуть, получил бы больше! А она, дергая Анджея за рукав, не переставала кричать: «Это он! Это был он!» Деньги? Слишком мало? Да ведь… Это глупо! Боже… Это совершенно бессмысленно… Рука сама поднялась, чтобы заткнуть этот кричащий рот, но я мельком взглянул на лицо брата — и у меня потемнело в глазах. А женщина, видя, что я испугался, оттолкнула меня плечом и, не выпуская Анджея, потянула его за собой к ризнице. Толпа расступилась. Из глубины нефа донеслись чьи-то голоса. Это народ начал с площади возвращаться в костел: «Что случилось? Кого?.. Наверняка!.. Да вы что!.. Мальчишка Целинских? Не может быть… В ризницу…»