— Я уже вижу, что из этого получится, — вдохновенно продолжила Элизабет. — Понадобятся обои с цветочками, кретон для занавесок…

Лицо Мази все больше и больше напрягалось, выражая высокомерное неодобрение. Вдруг ее щеки задрожали:

— Не так быстро, дитя мое! — сказала она. — Я могу согласиться, что ваше воспитание в Межеве развило в вас склонность к переменам, к передвижениям, скажем так: к непоседливости. Но здесь мы привыкли жить все вместе, под одной крышей, разделяя наши общие заботы и радости, как хлеб за столом. Я уверена, что план переезда в домик сторожа не исходит от Патриса.

— Нет, Мази, — ответила Элизабет.

— Ну и отлично! Мне было бы неприятно узнать, что мой внук способен на такую прихоть. Он хотя бы знает, что вы пришли ко мне поговорить об атом?

Элизабет отрицательно покачала головой.

— Еще лучше! — сказала Мази. — Значит, вы пришли ко мне по собственной инициативе…

— Я подумала…

Мази выпрямилась. Ее грудь под черными кружевами тяжело дышала…

— Я знаю, о чем вы подумали, Элизабет, — сказала она с силой. — Но удовольствие играть маленькую хозяйку дома не должно заставлять вас забыть об уважительном отношении к семье вашего мужа! А как мы, Луиза и я, будем выглядеть в этом большом доме, который вы покинете для того, чтобы поселиться в какой-то лачуге? Люди могут подумать, что мы не уживаемся с вами, что вы избегаете нас, что вы жаждете независимости.

— Что вы? Совсем нет! — убежденно сказала Элизабет. — Никто не может так подумать, потому что мы будем видеться, как и прежде, будем вместе завтракать, обедать и ужинать.

— В самом деле? — спросила Мази, скривив рот в усмешке.

— Конечно, — ответила Элизабет. — А время от времени мы тоже будем приглашать вас к себе на завтрак или на обед. Я буду сама готовить…

Мази оперлась обеими руками о стол и медленно поднялась. Край ее парика слегка отошел ото лба. Мраморное лицо с фальшивыми волосами на голове.

— Девочка моя! — сказала она. — Вы очаровательны, но вы очень поспешно принимаете свои решения. Я не одобряю вашей идеи. Более того, я нахожу, что она оскорбительна по отношению ко мне. И прошу вас больше никогда о ней не говорить.

— Я больше никогда не заговорю о ней, Мази, — сказала Элизабет, едва сдерживаясь от гнева. — Но даже если мы не можем с Патрисом жить в этом павильоне, то я хотя бы могла прибраться в нем и обставить его. Мне не нравится этот мертвый дом в глубине сада!

— Если вам так хочется поработать маляром…

— Очень!

И она направилась к двери.

— Элизабет! — крикнула ей вслед Мази.

— Да? — ответила она, обернувшись на пороге.

— Надеюсь, вы хорошо поняли меня? Здесь я у себя дома, и не хочу, чтобы меняли мои привычки.

Элизабет взглянула на нее недобрым взглядом и вышла, не проронив ни слова.

Во время второго завтрака ни она, ни Мази не упомянули об утреннем разговоре. После завтрака Элизабет попросила денег у Патриса: ей надо было походить по магазинам. Что она собиралась купить? Он скоро узнает. Это был сюрприз. Она ушла, унеся в сумочке триста франков.

Она развернула на кровати два рулона обоев:

— Розовые с большими полевыми цветами — для нашей спальни, цвета желтой соломы под ткань — для салона столовой, — сказала она. — Правда, они красивые?

— Очень красивые! — подтвердил Патрис.

— И недорогие! Всего, вместе с двумя банками краски, я истратила двести семьдесят пять франков. Если бы ты нанял маляров, то они запросили бы вдвое дороже.

— Не будем же мы сами делать ремонт во всем доме! — воскликнул Патрис.

— Не мы, а я одна отремонтирую его.

— Да? А почему ты не хочешь, чтобы я тебе помог?

— У тебя есть более серьезные дела. Интерьер я сделаю сама. Я думаю, на все это уйдет дней десять, пятнадцать…

Патрис покачал головой:

— Какая ты странная, Элизабет. Ты так внезапно приняла это решение, ни с кем не посоветовавшись!

— Мази уже в курсе. Сегодня утром у меня с ней был крупный разговор.

Патрис отпрянул в удивлении:

— Что она говорит о твоем плане?

— А что же она может сказать? Она недовольна…

— Я так и знал, — пробормотал он. — У нее такой странный вид был за обедом. Она легла спать раньше, чем обычно…

— Ей от этого будет только лучше, — заносчиво сказала Элизабет.

Патрис присел на край кровати, смотрел на обои, погладил их своими тонкими белыми пальцами и сказал вдруг, подняв голову:

— Элизабет, мне кажется, что тебе придется отказаться от своей затеи, по крайней мере в настоящий момент.

— А почему я должна отказаться? — удивилась она. — Ты знаешь как я люблю Мази, я пришла к ней с таким доверием, с такой радостью! А очутилась перед самолюбием закоренелой эгоистки. Все, что я говорила ей, не тронуло ее. Она думает только о своем положении.

— Не преувеличивай!.. Мази очень любезная и уступчивая…

— При условии, если ее все и во всем слушаются. Не пожимай плечами, Патрис. Ты и мама, вы просто трясетесь перед ней. Для нее ты все еще мальчик в коротких штанишках. Так вот, это должно прекратиться! Я вышла замуж не за маленького мальчика, а за мужчину! Мужчину, с которым мне устраивать свою жизнь.

— Неужели Мази мешает тебе в этом?

— Конечно, она мешает мне в этом, Патрис. Она мешает мне, не догадываясь об этом, потому что мы живем у нее, потому что мы зависим от нее, потому что она всегда здесь, за нашими спинами, наблюдает за нами, дает нам свои советы! Мы бываем наедине только вечером, в нашей комнате. И вот еще что. Я задыхаюсь в доме этой старой дамы, среди этой мебели, которую нельзя без разрешения переставить!

Увлеченная желанием убедить Патриса, она в гневе открыла для себя причины, которые еще вчера понимала неясно.

— Я понимаю тебя, — сказал Патрис. — Но подумай о возрасте Мази, о ее страхе перед одиночеством.

— Каким одиночеством? Мы что бросаем ее, чтобы уехать на край света, или устраиваемся в пятидесяти метрах от нее, в доме сторожа?

— Это только начало. Однажды, когда я заработаю достаточно денег, мы устроимся в Париже. Мази хорошо это понимает. Твоя идея воспринимается ею, как первый этап большого переезда. Она страдает от этого. Поэтому не торопись с обустройством этого домика. Надо подождать несколько недель. За это время Мази поразмыслит над твоим планом, свыкнется с ним, а потом я не удивлюсь, если она сама начнет уговаривать тебя осуществить его.

Разумность этих доводов приводила Элизабет в отчаяние. Она инстинктивно ненавидела различные дипломатические ухищрения. По ее мнению, препятствия следовало не обходить, а убирать с дороги.

— Значит, по-твоему, нам надо ждать разрешения Мази, чтобы стать счастливыми? — спросила она.

— Но мы ведь уже счастливы, — ответил Патрис, взяв ее за руки.

Элизабет оттолкнула его:

— Ты не знаешь, что такое быть по-настоящему счастливым, Патрис. Но я научу тебя этому. Я научу тебя этому в нашем доме, — сказала она, делая ударение на слове «нашем». — И как можно быстрее! Хочет этого Мази или нет.

Патрис долго смотрел на нее. В его глазах было столько нежности, что она разволновалась. Она чувствовала себя не такой умной, не такой доброй, как он, и все-таки, несмотря на всю свою любовь к нему, она не хотела отказаться от этой затеи, он обнял ее и сказал:

— Договорились, Элизабет. Но прошу тебя, когда ты построишь новую жизнь, не надо слишком бесцеремонно обращаться с двумя дорогими нам существами. Ты потом будешь сожалеть об этом так же, как и я, а может быть, и больше…

Все еще находясь в напряжении, она вздрогнула от поцелуя. Элизабет готова была расплакаться, на ее глаза навернулись слезы. О ком она так печалилась? О Мази, о Патрисе, о себе самой? Отвернувшись, она глубоко вздохнула и, пытаясь улыбнуться, проговорила:

— Я люблю тебя, Патрис… Но позволь мне делать так, как мне хочется… Поверь, все будет хорошо.

Приглаженная щеткой, последняя полоска обоев приклеилась к стене без единой морщинки. Элизабет взяла ножницы и подравняла нижний край полотнища над плинтусом. Заново обклеенная спальня была похожа на цветочное розовое поле. Специалист не выполнил бы так тщательно эту работу. Когда кровать, комод, шкаф, начищенные как положено, будут поставлены на место, невозможно будет смотреть на этот интерьер без зависти. А пока вся мебель была составлена в середину комнаты. На доске, лежащей на козлах, находилось все, что необходимо для работы маляра. На полу валялись обрезки обоев, приклеивающиеся к подошвам старых ботинок. Элизабет перешла в столовую с обоями цвета золотистой соломы. Оставалось покрасить только на кухне и в туалете. Завтра она примется за эту работу. И тогда через неделю, если ей ничего не помешает, она сможет повесить занавески и натереть паркет. Чувство гордости заставляло забыть о неприятном запахе клея. Элизабет подошла к окну и стала рассматривать крючки для подвешивания карнизов, но в этот момент она вдруг почувствовала, что будто бы раздваивается. Она была здесь и не здесь. Она увидела себя на табурете с занавеской в руке, и в комнате с толстыми балками на потолке. В большом камине горел огонь. Мужской голос говорил: «Занавески восхитительные! То что надо, Элизабет!» Голова пошла кругом. Взяв себя в руки, решительно отмахнувшись от воспоминаний, Элизабет вернулась в розовую комнату. В одном месте обои немного вспучились, и это привлекло ее внимание. Она попыталась разгладить их ладонью. На песчаной аллее послышались шаги. Каждый день Патрис, мадам Монастье, старая и молодая Евлалии приходили посмотреть, как продвигается работа. Одна только Мази упорно не хотела приходить в дом садовника. «Ничего, в конце концов она тоже решится прийти сюда», — думала Элизабет. На пороге комнаты застыл изумленный Патрис.