Царственной походкой из туалета вышла Глория. Она села, подозвала официантку и заказала три чашки чая с лимоном.

— Нам надо торопиться, — сказала Элизабет. — Иначе мама начнет беспокоиться.

— Мадемуазель Пьелевен тоже будет беспокоиться, — сказала Глория с озабоченным видом.

— Сейчас мы им позвоним. Мне так хорошо здесь, — вздохнула Сесиль.

— Во всяком случае, тебе надо пойти причесаться. Если бы ты сейчас видела себя!

Не слушая сестру, Сесиль дернула Элизабет за рукав и прошептала:

— Осторожно оглянитесь!

— А кто там?

— Этот серьезный парень, который недавно приехал с матерью! Мадемуазель Пьелевен сказала мне, что его зовут Патрис Монастье.

— Я знаю, — ответила Элизабет.

— Да, но вы не знаете, что он пианист.

— Неужели?

— Очень талантливый пианист. Конечно, еще не знаменитый, но он уже давал концерты. Мадемуазель Пьелевен уверяет, что он приехал в Межев, чтобы отдохнуть после болезни. У него было что-то легочное… Я нахожу, что он просто великолепен!

Элизабет повернула голову и за соседним столиком увидела бледного брюнета с лихорадочным блеском глаз и слегка оттопыренными ушами. Его мать, худощавая женщина маленького роста, с обесцвеченными волосами и накрашенным ртом, говорила с ним вполголоса, надавливая вилкой на слоеное пирожное с сахарной пудрой. Заметив Элизабет, оба вежливо улыбнулись ей. Она ответила им улыбкой и сказала шепотом сестрам:

— Не понимаю, что вы нашли в нем великолепного?

— Я тоже, — сказала Глория.

— Значит, вы плохо рассмотрели его, — сказала Сесиль. — У него глаза… горят как угли! А его лоб. Вот это лоб! Большой, открытый.

— Настолько открытый, что скоро у него не останется волос, — сказала Глория.

— Кто бы говорил! — воскликнула Сесиль. — Я думаю, что через три года у твоего жениха тоже будет лысина!

Глория покраснела, задетая за живое, и проговорила:

— Прошу тебя, Сесиль. Не станешь же ты сравнивать Паскаля с этим несчастным!

Элизабет никак не могла заставить себя заинтересоваться этим разговором. Счастье переполняло ее. Она оживляла в памяти встречу с Кристианом, представляла, как он сидит один в своей комнате, спрашивала себя, что он думает о ней после ее ухода. В своей задумчивости Элизабет не заметила официантку, подошедшую с подносом, на котором стояли чашки. Сесиль вскочила и сказала:

— Я пойду за пирожными.

— Мне так хотелось бы познакомиться с вашим женихом, Глория! — сказала Элизабет, делая некоторое усилие, чтобы показаться искренней. — Может быть, мы увидим его когда-нибудь в Межеве?

— Да. Он очень надеется, что сможет провести с нами сорок восемь часов в феврале месяце. Но в каждом письме он говорит, что увольнительную ему дадут, вероятно, позже. Вы не находите, что эта военная служба какая-то глупость?

Сесиль вернулась с кусочками разных тортов и ромовыми бабами на тарелке.

— Ромовые бабы для вас, Элизабет, — сказала она. — Я знаю, что вы их любите.

Элизабет смотрела как завороженная на два маленьких пирожных, пропитанных сиропом, сверху которых лежали засахаренные вишни. Перед ее мысленным взором все еще стояла скворчащая маслом яичница, желтая с белым на черном фоне сковородки. Элизабет благодарно улыбнулась и ответила:

— Спасибо. Я не голодна.

Элизабет сбежала по лестнице в лыжных ботинках, чуть не упав из-за Фрикетты, путающейся у нее под ногами, быстрым шагом направилась в холл и, увидев своих родителей в комнате администратора, спросила:

— Сесиль и Глория уже ушли?

— Да, — ответила Амелия, — вместе со всеми Греви. Они подождали тебя, а потом ушли, сказав, что ты найдешь их на Рошебрюне.

Именно этого ей и было надо.

— Какая досада! — сказала она, притворно вздыхая. — Теперь мне надо поспешить, чтобы встретиться с ними там.

— Почему же ты опоздала?

— Мне надо бы пришить пуговицы к лыжным брюкам.

— Раз уж так поздно, ты не пойдешь кататься после обеда, — сказал Пьер. — Можно подумать, что ты без лыж просто не можешь жить.

— А что ей делать в гостинице? — сказала Амелия. — Я предпочитаю, чтобы она была с клиентами на горе.

— Ой! уже без двадцати три, — воскликнула Элизабет. — У кабины теперь соберется целая толпа. Пока, папа! Пока, мама!

Она поцеловала обоих и, забежав за лыжами в кладовку Антуана, направилась с легким сердцем к станции канатной дороги.

Переполненная кабина поднималась на гору, и Элизабет повторяла про себя как заклинание: «Хоть бы он пришел на встречу, как обещал мне вчера! Лишь бы Сесиль, Глория и Греви уже начали спуск!» Когда она добралась наконец до вершины, первое лицо, которое она увидела, было лицо Кристиана.

— Я опоздала, — проговорила она виновато. — Но мне надо было кое-что предпринять, чтобы прийти одной.

— Да, — ответил он. — Я видел ваших друзей, они только что приехали.

— Они ушли?

— Десять минут тому назад.

— Уф! — сказала девушка. — Теперь я могу быть спокойной. Снегу для них достаточно.

— Вы знаете, о чем я думаю, Элизабет? — продолжил он. — Вместо того чтобы катиться вниз по лыжне, лучше пойдем на Па де Сион и спустимся до До де Шевр[5].

— Отличная идея, — сказала Элизабет. — Но чтобы подняться, нужны чехлы из тюленьих шкур, а я их не взяла.

— Я все предусмотрел, — сказал он. — Дайте-ка мне ваши лыжи.

— У вас есть чехлы для меня?

— Нет, и мои вам будут слишком велики. Но я взял с собой пару веревок.

Он взял лыжи Элизабет, надел на них веревочную сетку и закрепил чехлы из тюленьих шкур на своих лыжах.

— Вот и все. А теперь в путь, Элизабет!

Они проехали мимо швейцарского домика Шварца, засыпанного снегом. В нем было полно народа, судя по числу лыжных пар, воткнутых прямо в снег перед дверью. Короткий спуск, затем небольшой подъем. Веревочные сетки, закрепленные на задней части лыж, не давали им соскальзывать вниз. Это устройство ей мешало, поэтому Элизабет поднималась прерывистым шагом вслед за Кристианом, который легко скользил на своих тюленьих шкурах. Его широкая черная спина маячила перед ней. Зимнее солнце обжигало лицо. Справа и слева из снега торчали маленькие пихты. Они походили друг на друга как овцы из одного стада. Элизабет радостно улыбалась. Было какое-то чудесное согласие между ритмом ее шагов, девственной красотой пейзажа и любовью к Кристиану. Он не оборачивался, не заговаривал с ней, потому что, без сомнения, тоже радостно переживал эти минуты вдвоем, вдали от людей. Склон становился все круче и круче. В голове Элизабет звучал марш: раз-два, раз-два… Под ногами сияло царство белых кристаллов. Ей стало так жарко, что когда они добрались до вершины Альпетт, она сняла свою курточку и обвязала ее вокруг бедер рукавами. Тут же горный воздух обдал ее ледяным холодом. Остановившись справа, Кристиан смотрел на нее странным взглядом. Снег заставлял его глаза отсвечивать рудным.

За горой Альпетт начинался легкий спуск, ведущий к Па де Сион. Они сняли лыжи, освободили их от ставших ненужными веревок и чехлов. Кристиан обернул их вокруг бедер. Его нога погружалась в снег почти по самые икры. Он зажег сигарету, сделал несколько затяжек и бросил ее. Глядя в сторону горизонта, он впитывал в себя пространство глазами, ртом, ноздрями.

— Как красиво! — прошептал он. — Снег все сравнял, все очистил. Мир начинается с нуля. И вы здесь со мной, Элизабет, вы видите все это.

Она прижалась к нему, и он поцеловал ее. Крепко обнявшись, они стояли, покачиваясь в глубоком снегу, не отрывая губ. Наконец Кристиан выпрямился: желание придавало злое выражение его лицу. Он крепко сжал руками плечи девушки. Потом слегка встряхнул ее, чтобы возвратиться с неба на землю, и проговорил сквозь зубы:

— Ты действительно любишь меня, Элизабет?

— Да, Кристиан, — ответила она шепотом.

— Тогда что же мы здесь делаем? Идем ко мне. Немедленно!