— На самом деле ни Гитлер, ни Муссолини не желают кровопролития. У меня даже есть причины поверить в то, что в скором времени Германия снова вступит в Лигу Наций.

Полковник Розенкампф назвал своего оппонента «неисправимым оптимистом», а мадам Монастье поспешила перевести разговор на другую тему. Война как бы отошла в сторону. Элизабет с облегчением взглянула на мужа. Он разговаривал о музыке с племянницей викария, носившей пенсне и получившей пятнадцать лет тому назад премию за свои стихи, которую ей вручила Литературная академия в Тулузе. Гостьи стряхнули с юбок крошки и поднялись из-за стола, чтобы откланяться. Всякий раз при этом мадам Монастье начинала возражать и приходить в отчаяние, словно была намерена удержать своих гостей до самого рассвета. Элизабет с горечью подумала, сколько времени она потеряла, подавая чай, в то время как в домике сторожа ее ждала срочная работа.

Племянница викария ушла последней, в половине восьмого. Ужинать сели в восемь, но съеденное печенье перебило аппетит. Мази с пренебрежением дотронулась до холодной телятины, съела несколько виноградин, думая о чуде лечения виноградным соком. Выйдя из-за стола, она объявила, что идет спать. Все поняли, что отказываясь посидеть еще вместе со всеми, она тем самым их наказывала. Уходя, она подставила мраморную щеку для поцелуя невестке, внуку и Элизабет. Мадам Монастье была поражена. Проводив свекровь до ее комнаты, она вернулась со взволнованным лицом.

— Ах, дитя мое! — с легким укором сказала она, взяв Элизабет за обе руки. — Как нехорошо вы поступаете. Мази уверена, что вы приводите в порядок дом сторожа для того, чтобы поселиться в нем с Патрисом.

— Она не ошибается, — сказала Элизабет.

— Но ведь вначале речь об этом не шла!

— Для Мази — нет. Но я никогда не отказываюсь от задуманного.

— Да, мама, — вступился за жену Патрис. — Мы с Элизабет решили переехать туда. Мы же не можем бесконечно жить вместе. Если Мази нас не понимает, то ты-то можешь понять!

Элизабет с благодарностью взглянула на мужа. Наконец-то он открыто вставал на ее сторону.

— Я это знаю, — вздохнула мадам Монастье, — и в глубине души одобряю ваше решение. Но для Мази это будет такой удар! Когда вы думаете поселиться там?

— Как только я закончу ремонт, — ответила Элизабет. — Думаю, дней через восемь…

— Но у вас нет мебели!

— Есть, мама. В домике есть самое необходимое, а на чердаке я нашла забавные вещицы. Я спущу их вниз вместе с Патрисом. Как вы думаете, Евлалия сможет мне сделать подзор на кровать?

— Конечно! А какие у вас будут занавески?

— Кретоновые.

— Это будет чудесно! — кивнула мадам Монастье.

Обсуждая с невесткой украшение интерьера, она так увлеклась, что насилу вспомнила о том, что должна быть ею недовольна. Она поспешно сменила выражение лица и пробормотала:

— Боже мой! Боже мой! Что это будет?

Элизабет была уже в постели, а восторженный Патрис все еще ходил по дому, притрагивался к мебели, открывал и закрывал двери и окна, проводил ладонью по стенам.

— Ты не представляешь, как мне все здесь нравится! — воскликнул он. — Я действительно у тебя дома!

— У нас, Патрис! У нас.

— Нет, именно у тебя! Этот интерьер так похож на тебя. Подумать только! Используя старую мебель, четыре полоски ткани и кое-как починенные светильники тебе удалось создать такую приятную атмосферу!

— Значит, ты счастлив?

— Безумно счастлив, Элизабет!

— Так ты не жалеешь о моем решении?

— А почему я буду жалеть о нем? Даже мама считает, что ты была права!

Это была их первая ночь в домике сторожа.

Они переехали сюда после полудня, под ледяным взглядом Мази, которая стояла у окна в своей комнате и наблюдала, как они переносили необходимые им вещи. После ужина молодые пошли в свое новое жилище. По крыше барабанил дождь, и этот шум обострял их удовольствие, испытываемое оттого, что они были одни. Фрикетта обнюхивала углы и чихала от запаха свежей краски; канарейки громко чирикали, а затем уснули, уткнувшись клювами под крыло. Кругом все было спокойно.

— Надо закрыть ставни, — сказал Патрис.

Он распахнул окно. Серебристые капли скрывали густую темную массу деревьев в саду. В комнату ворвался прохладный свежий воздух. Патрис неподвижно постоял у окна, задумчиво вглядываясь в ночь.

— Посмотри, Элизабет, — сказал он через некоторое время. Она встала, подошла к нему и прислонилась к его крепкому теплому телу. Прижавшись друг к другу щеками, они вдыхали ночную влагу. Большой, торжественный и мрачный дом, стоящий в другом конце сада, с неприязнью взирал на своего счастливого соперника. На втором его этаже горел свет: Мази еще не легла. Элизабет представила себе, как она ходит в халате между кресел и столиков, тихо ворча себе под нос, а может быть, закипая от гнева. «Завтра утром она, без сомнения, успокоится», — сказала себе Элизабет. Патрис, видимо, считал так же. Но они оба избегали разговора на эту тему. Под порывом ветра шелестели листья деревьев. Большой дом дулся, и плевать он хотел на «места общего пользования». Патрис закрыл ставни. Наступила тишина, прерываемая тихим стуком дождя по крыше. Элизабет дала отнести себя на кровать, высокую, широкую, из темного красного дерева, с мягкой периной.

Утром следующего дня Элизабет, Патрис и мадам Монастье встретились за завтраком в столовой большого дома. По мере того как ожидание затягивалось, на их лицах стало появляться беспокойство. Время от времени мадам Монастье поглядывала на потолок и глубоко вздыхала. Чай, кофе, какао и молоко остывали. Наконец вошла взволнованная молодая Евлалия и сообщила, что мадам отказалась спуститься в столовую.

— Она попросила меня принести ей завтрак в спальню, — добавила служанка.

Потрясенные, они молчали.

Когда Евлалия ушла, Патрис взорвался:

— Я так и знал! Теперь она будет есть только в своей комнате. Это, наконец, смешно!

Элизабет медленно встала.

— Ты куда? — спросил с тревогой Патрис.

— Поговорить с ней, — ответила Элизабет.

— Я сам с ней поговорю, — сказал решительно Патрис, оттолкнув стул.

— Ах, мой мальчик! — простонала мадам Монастье. — Ты думаешь, это что-нибудь даст?

— Это необходимо, мама. Так больше не может продолжаться!

— Только умоляю тебя, будь с ней помягче, ведь она такая старенькая!

Он вышел, а мадам Монастье сжала виски руками.

— Успокойтесь, мама, — ободряющим топом сказала Элизабет, снова сев на стул. — Если кто и способен переубедить ее, так это ее внук!

— Сомневаюсь, — прошептала в ответ мадам Монастье. — Она ведь всегда была такой. В свое время мой муж очень страдал из-за ее характера. И я тоже… Всеми делами занималась только она, руководила всем только она… Может быть, мне следовало в свое время взбунтоваться, но у меня не такой характер, как у вас. Я ни разу не осмелилась перечить ей. Она привыкла, что все ей подчиняются. И при этом она такая добрая, такая отзывчивая, такая любящая.

Вскоре вернулся Патрис. Плечи его были уныло опущены.

— Ну что? — с надеждой посмотрела на него мадам Монастье.

— Я сделал все возможное, чтобы убедить ее. Но она даже не желает слушать.

— Она хотя бы встала?

— Нет, она все еще в постели, в своем ночном чепчике, с подносом на коленях, такая свирепая, такая надутая!.. Мне кажется, что теперь она и сама не знает, как ей изменить свое мнение.

— Если она кому-нибудь уступит, то это будет впервые в ее жизни, — сказала мадам Монастье. — Нельзя требовать от нее невозможного. Что же нам делать?

— Оставить ее в покое, — ответил Патрис.

— И продолжать завтракать, обедать и ужинать без нее? Но это же ужасно!

— Надеюсь, что до нее это в конце концов дойдет!

Итак, началось испытание на выдержку. Патрис налил чая заплаканной матери, кофе с молоком жене, чашку какао себе, но никому не хотелось ни пить, ни есть. Элизабет думала о Мази со все возрастающим возмущением. Доведенная до такой степени властность уже превращалась в тиранию. Эта старая дама, как наук в своем углу отлавливала и парализовала беззащитных существ. До каких же пор ей будет позволено превышать свою власть? Завтрак закончился в траурном молчании. Окончательно пав духом, мадам Монастье удалилась к себе, а Патрис пошел работать в салон. Оставшись одна, Элизабет поразмыслила немного о том, как ей поступать дальше. Она еще не закончила натирку мебели, но сейчас эта работа показалась ей ненужной. До тех пор пока Мази будет упорствовать и дуться, ее измученные близкие потеряют вкус ко всему. «Она одна всем нам отравляет жизнь. Я просто презираю ее. Если бы я могла сказать ей в лицо все, что я о ней думаю!» Разгоряченная этой мыслью, Элизабет бросилась к лестнице с гневной речью наготове. «Пусть рухнет мир, но она узнает о себе правду!»