— Вы не любите меня? — наконец догадался он.

— Что вы, Патрис! Я отношусь к вам с таким большим уважением, — проговорила она, — но не требуйте от меня другого…

— О! Я знаю, — сказал он, — я знаю, почему вы отталкиваете меня. Но вы не правы, Элизабет. Этот человек никогда не сможет любить вас так, как я!

— Какой человек?

— Тот самый человек, который пригласил вас на танец в «Мове Па», который обращался к вам в моем присутствии на «ты», который несколько раз обедал с друзьями в гостинице, который приходил опять сегодня утром и которого вы выгнали!

Сначала она ощутила сильную боль в груди, потом мертвое, пугающее спокойствие.

— Вы его видели? — осторожно спросила она.

— Да. Я стоял на балконе… Вы ничего не можете сказать о себе и о нем больше того, о чем я сам уже догадался. Ничего, вы слышите? Но я хочу точно знать, любите ли вы его, намерены ли вы выйти за него замуж.

— Нет, — сказала она со злостью. — Это… это… чудовищный человек!

Произнеся эти слова, она ощутила какую-то горечь. Взгляд ее потух. Она открыла рот, жадно хватая воздух.

— Тогда, — пробормотал Патрис, взяв ее за плечи, — тогда, Элизабет, ничего не потеряно! Я помогу вам забыть, что до меня в вашей жизни был мужчина. Я слишком верю в наше будущее, чтобы беспокоиться относительно вашего прошлого. Подумайте хорошенько над тем, что я вам предлагаю. Не спешите мне отказывать… Дайте мне надежду!

Слезы душили ее. Она отвернулась от него, села прямо в снег и, закрыв лицо руками, прошептала:

— Нет, Патрис, нет! Прошу вас! Останемся друзьями. Вот и все. А теперь ступайте!

— Но я не могу вас бросить вот так просто! — сказал он с отчаянием. — Вы плачете. А я… я, так любящий вас, стою тут, абсолютно бесполезный, со всеми моими чувствами.

— Ступайте, прошу вас! — повторила Элизабет, не отрывая рук от лица.

— Хорошо, — сказал Патрис через некоторое время, — я возвращаюсь в гостиницу. И я вам клянусь, что никто не узнает о нашем разговоре, если ваши родители или моя мать спросят, где вы, я скажу, что вам захотелось подняться на Рошебрюн.

Она слушала, как скрипит снег под его ботинками. Просидев долгое время неподвижно, закрыв лицо мокрыми варежками, она наконец осмелилась осмотреться вокруг себя. Солнце стояло высоко в небе. Лыжники в разноцветных костюмах, перекликаясь, скатывались по заснеженным склонам. Может быть, Кристиан был среди них? «Элизабет! Хотите стать моей женой?» Эти слова, которые она безумно хотела услышать от него, были произнесены другим. Человеком, которого она едва знала, от которого ей ничего не было нужно. Другим, любовь которого никогда не сделает ее счастливой. Подавленная этой насмешкой судьбы, она с трудом встала, надела лыжи, взяла палки и заскользила по направлению станции канатной дороги, где было полно народу и где ее никто не ждал.

Элизабет открыла глаза и удивилась.

Проснувшись, она часто думала, что все еще находится в своей маленькой низенькой комнатке в гостинице. Бессознательно она поискала глазами в полумраке привычную мебель, светлые занавески из кретона. Но ее полусонный взгляд наткнулся на большой комод в стиле Людовика XV с массивными бронзовыми ручками, на две полоски зеленой ткани, висевшие на высоком окне, и на картину в позолоченной раме. Фрикетта спала теперь не на подушечке на полу, а в старом кресле. В постели, рядом с Элизабет, лежал мужчина. «Это не сон, — сказала она себе, — я замужем!» Спустя два месяца, после того как она покинула своих родителей, она все еще не могла привыкнуть к своему новому положению, такому естественному для других и такому странному для нее самой. Повернув голову, она посмотрела на спящего мужчину. Простыня, спущенная до живота, пижама, расстегнутая на груди из-за жары. Это лицо с закрытыми глазами принадлежало ей, ей принадлежала также и эта опущенная вниз рука, эта узкая полураскрытая ладонь с длинными пальцами, это запястье с голубыми венами, это ровное дыхание и легкий запах одеколона.

«У него действительно прекрасные ресницы, — подумала она. — А шея тонкая. Надо ему сказать, чтобы он подстриг покороче волосы на затылке». Она отодвинулась, и он сразу же потянулся и тихо вздохнул. Ей захотелось поцеловать его, но она сдержалась: не дотрагиваясь до него, она обладала им в еще более полной мере. Бесшумно встав с кровати, Элизабет накинула пеньюар и приподняла жалюзи. Фрикетта скатилась с кресла и подбежала к хозяйке, счастливо вздыхая, подпрыгивая и чихая, чтобы выразить свою утреннюю радость.

— Тихо! — приказала Элизабет шепотом, лаская ее. — Ты можешь его разбудить.

Но Патрис, пробормотав что-то во сне, уткнулся носом в подушку и продолжал спать. Было половина девятого. На цыпочках Элизабет вышла с Фрикеттой в коридор, который все здесь называли «галереей». Большие серые эстампы с едва различимым рисунком висели в рамках, чуть склонившись над проходом. Ванная комната в конце этого коридора была оклеена наивными, помпезными или даже чуть легкомысленными картинками. Элизабет проскользнула мимо двери свекрови, потом мимо двери старой мадам Монастье, которую Патрис все еще называл Мази — как в детстве, спустилась на одну ступеньку и вошла в комнату с кафельным полом, очень большую и светлую, с двумя умывальниками и огромной ванной на высоких ножках с потрескавшейся и потемневшей эмалью.

Старую газовую колонку было опасно включать, и в семье Монастье часто вспоминали о потрясающем взрыве семь лет тому назад, во время которого Мази сожгла себе брови и ресницы. Элизабет зажгла горелку, отвернула кран и храбро стала дожидаться, как поведет себя это чудовище. В трубах загудело, душевой шланг задрожал от злости, и вдруг адское пламя со свистом поднялось в своей железной тюрьме. Несмотря на силу этого локального пожара, теплая вода потекла в ванну лишь тоненькой струйкой. Уже раз двадцать решался вопрос о вызове слесаря для ремонта установки, но в семье Монастье чем чаще обсуждали какой-нибудь план, тем реже думали о его выполнении. Казалось, что совместно затраченные усилия на обсуждение практического вопроса создавали у каждого впечатление, что их желания наполовину были уже исполнены.

Элизабет щелкнула дверным замком, сняла пеньюар и посмотрелась в зеркало. За несколько дней кожа на лице, шее и на руках посветлела еще больше. Она вспомнила, как забеспокоилась Мази, когда Патрис, после возвращения из отпуска, представил ей свою невесту: «О Боже! Это в горах вы так загорели, мадемуазель?» До сих пор старая дама полагала, что у ее внука слишком смуглая супруга, она даже посоветовала Элизабет пользоваться осветляющим кремом. Когда Элизабет думала о событиях, изменивших всю ее жизнь, она удивлялась тому, что ее отчаяние так быстро сменилось счастьем. Хотя вначале она и отклонила предложение Патриса выйти за него замуж, но вскоре все-таки поняла, что это объяснение глубоко тронуло ее и сблизило их. Он больше не говорил ей о своей любви, но она чувствовала себя все лучше и увереннее в его обществе. Кристиан исчез из Межева. Наверняка он уехал с Франсуазой Ренар еще до начала школьных пасхальных каникул. Его преподавательская деятельность в колледже вряд ли помешала бы ему последовать за этой богатой и щедрой женщиной. Впрочем, Элизабет была уверена, что если бы даже она и продолжала видеть Кристиана на горных склонах, это ее задевало бы уже не столь сильно. Доверие и уважение, которыми окружил ее Патрис, поднимали ее в собственных глазах. Рядом с ним она чувствовала себя чище и спокойнее. Он залечивал рану, нанесенную ей Кристианом, стирал его из ее памяти, даже в какой-то мере заменял его. Она больше не испытывала мук, а только нежность и приятное забвение. Снег таял. Клиенты стали разъезжаться. Но Монастье, казалось, не спешили освободить свои номера. Амелия и мать Патриса часто ходили вместе на прогулки, а вечерами подолгу беседовали в полупустом холле. Наконец Патрис осмелился опять попросить руки Элизабет. Это произошло по дороге на Голгофу. Они спускались по тропинке, по обеим сторонам которой стояли часовенки с покрашенными статуями. От разогретых солнцем склонов поднимался легкий пар. На них уже кое-где пробивалась трава, но местами еще лежал снег.