— Ну, Патрис, — сказал мадам Монастье, войдя в комнату. — Что случилось? Уже четверть двенадцатого! Мы ждем вас на второй завтрак!

Он думал о боли, которую причинит ей, и не осмеливался смотреть матери в лицо.

— Элизабет ушла, — сказал он слабым голосом.

— Ушла? — воскликнула мадам Монастье. — Как это ушла? Утром она пошла по магазинам и еще не вернулась. Ты это хочешь сказать?

— Она больше не вернется.

Мадам Монастье вздрогнула и посмотрела на Патриса так внимательно, словно спрашивала себя, уж не рехнулся ли ее сын.

— Что ты мне тут рассказываешь? — спросила она.

— Она больше не вернется, мама. Между ней и мною все кончено.

— Что?.. Мо почему?

Он не ответил.

— Почему, Патрис, маленький мой? — снова спросила она дрожащим голосом. — Это… это невозможно! Вы что, поссорились?

— Нет.

— Тогда как же объяснить…

— Она оставила мне письмо.

— И что она говорит в этом письме?

— Я не могу повторить тебе этого, мама.

— Да нет же, Патрис! Речь идет, конечно, о ребячестве! Видишь ли, я заметила, что Элизабет тяжело переносит свое положение и порой очень нервничает. Может, ты был неловок с ней, обидел ее, сам того не желая?

— Нет, мама.

— Но куда она уехала?

— Я ничего не знаю.

— Ее необходимо разыскать.

— Я больше не хочу ее видеть.

Нахмурив брови, мадам Монастье отказывалась поверить в услышанное. Голосом, в котором слышались упрек и страх, она прошептала:

— Ты больше не хочешь ее видеть?

— Да, мама.

— Но Патрис, я не понимаю тебя… Она твоя жена… Она ждет от тебя ребенка!..

Патрис бросил недокуренную сигарету в пепельницу и сказал, глядя через окно вдаль:

— Она не ждет от меня ребенка… Она думала так… Но это неправда.

— Но доктор сказал же…

— Он ошибся.

— А эта проверка, этот лабораторный анализ?

Патрис резко встал:

— Прошу тебя, мама, оставим это! Я сказал тебе, что Элизабет не ждет ребенка. Разве тебе этого недостаточно?

Мадам Монастье сжала рука на груди и простонала:

— О Господи! Вы оба потеряли голову! Возьми себя в руки, Патрис! Что произошло с моим сыном, таким нежным, таким чутким, таким уравновешенным? Я вижу, ты, вероятно, упрямишься из-за какой-нибудь глупости. Элизабет должна быть где-то рядом! Позвони ее дяде Дени. Я не удивлюсь, если узнаю, что она уехала к нему после вашей ссоры.

— Я уже сказал тебе, что никакой ссоры не было! — возразил Патрис, полный отчаяния.

— Ты действительно не хочешь позвонить ее дяде?

— Нет.

— А если это сделаю я вместо тебя?

— Ни в коем случае, мама! Ни во что не вмешивайся. Оставь Элизабет, оставь меня…

— Нет, мой мальчик, я чувствую, что ты очень сильно настроен против Элизабет и забываешь о том, как много она для нас значит. Конечно, ее уход глуп и огорчителен, но вместо того, чтобы осуждать ее так беспощадно, тебе следует догнать ее, уговорить остаться. Ведь ей всего двадцать лет! Это еще ребенок. Она бросила тебя в порыве скверного настроения. Во всяком случае, я уверена, что у нее есть на это основания.

Разгневанный, Патрис повернулся к матери. Он тяжело дышал, болезненный тик искривил нижнюю часть его лица.

— Мама, — произнес он глухим голосом. — Элизабет совсем не такая жена, какой ты ее себе представляешь. Она мне изменила.

— Что?

— Да, мама. Она мне изменила. Она сбежала с другим мужчиной!

Ошеломленная, мадам Монастье провела дрожащей рукой по лбу:

— Сбежала с… Я не могу в это поверить!

— Однако это правда.

— Какой ужас!

— Теперь ты снова будешь ее защищать? — спросил Патрис.

Мадам Монастье присела на край кровати. Растерянность делала ее глаза еще больше на поблекшем увядающем лице. Они долго сидели неподвижно, уставившись друг на друга, не произнося ни слова.

— Покажи мне ее письмо! — сказала вдруг мадам Монастье.

Патрис отрицательно покачал головой.

— Нет, мама, это письмо только для меня. Впрочем, прочитав его, ты не узнаешь большего. А теперь… предупреди Мази. Потом вернешься ко мне. Ты мне так нужна сейчас!

Она с отчаянной жалостью оглядела Патриса, хотела еще что-то сказать, но мысли ее были рассеяны, а слезы катились из глаз, мешая говорить. Наконец она встала, поцеловала сына и пробормотала:

— Мой бедный мальчик!

И, шатаясь от горя, медленно пошла к двери.

Патрис взял чашку кофе из рук матери. Сидя напротив него в большом кресле, Мази как всегда пила свою вербену, высоко подняв голову, держа блюдце на уровни груди. Спустя два дня после ухода Элизабет из дома, старая дама приняла скорбный вид овдовевшей королевы. Несчастье ее внука так потрясло ее, что она не могла найти для него ни слов утешения, ни совета. С общего молчаливого согласия никто в семье больше не говорил об Элизабет. Но она была в мыслях у каждого. Любое молчание было полно воспоминаниями о ней. Когда напряжение становилось слишком тяжелым, мадам Монастье произносила несколько банальных фраз, чтобы избавиться от наваждения.

— Сегодня не пришел садовник. Надо бы позвонить ему, — сказала мадам Монастье.

— У него нет телефона, — заметил Патрис.

— Правда? Какая я глупая! Тогда Евлалия могла бы зайти к нему, не правда ли, мама?

Спрошенная так неожиданно, Мази оторвалась от своих раздумий с таким выражением лица, словно она накануне провела ночь у постели усопшего.

— Да… да, конечно, — прошептала она. — Пусть она сходит предупредить его.

— Центральная аллея заросла сорняками, — продолжала мадам Монастье. — Надо бы расчистить ее, и потом я думаю, что уже пора вынести мебель в сад, потому что намечаются хорошие дни.

— Хорошие дни, — повторила задумчиво Мази, и лицо ее застыло.

Маленькие ложечки печально позвякивали в чашках. Кресло, в котором обычно сидела Элизабет, было пустым, затерянным среди других кресел. Журналы мод, купленные совсем недавно, все еще валялись на столике. Через открытое окно проникал запах влажной земли и распускающихся почек. В саду лаяла Фрикетта.

— Ох, уж эта собака! — вздохнула Мази. — Заставьте ее замолчать!

В тот самый момент в библиотеке раздался телефонный звонок. Патрис поставил чашку на стол.

— Не беспокойся, мой мальчик, — сказала мадам Монастье. — Евлалия ответит.

Через две минуты Евлалия действительно вошла в гостиную. Она тоже была в курсе случившейся драмы. Лицо ее было растерянным.

— Это из Межева, — сказала служанка. — Слышно очень плохо.

Мать и Патрис с беспокойством переглянулись. Лицо Мази сразу стало тяжелым и приняло свинцовый оттенок. Ее ложечка упала на ковер. Все подумали об одном и том же: Элизабет звонила от своих родителей.

— Сиди, — сказала сыну мадам Монастье. — Если понадобиться, я позову тебя.

Она побежала в библиотеку, схватила трубку и, задыхаясь от волнения, проговорила:

— Алло!.. Алло! Я слушаю…

Тихий, едва слышный голос раздался издалека, обрадовав ее:

— Здравствуйте, мадам Монастье… У вас все хорошо? Говорит мадам Мазалег… Не кладите трубку! Алло!? Могу я поговорить с Элизабет?

Амелия положила трубку и оперлась о стол двумя руками. Пьер, который держал наушник аппарата и слышал весь разговор, тоже положил свою. Оба смотрели друг на друга потрясенные.

— Я ничего не понимаю! — прошептал Пьер. — Они выглядели такими счастливыми, когда приезжали к нам погостить!

Лицо Амелии словно застыло. Кровь отхлынула от ее щек. Взгляд был холоден и жесток.

— Пьер! — произнесла она через некоторое время. — Наша дочь — чудовище!

— Не осуждай раньше времени, — сказал Пьер с болью в голосе. — Может быть, еще не все потеряно. Наверняка есть подробности, которых мы не знаем. Это… Это мерзость! Это так непохоже на нашу дочь!

— А у меня другое мнение, Пьер! Вспомни, сколько огорчений она доставляла нам, когда была еще ребенком.

— Какие огорчения?..