— Вам не следует так долго находиться на солнце, Элизабет, — сказала она, поставив чашку. — Вы только испортите себе цвет лица и заработаете мигрень.

— Я привыкла, Мази, — ответила Элизабет. — Вы знаете, в Межеве солнце жарит посильнее, чем здесь.

Каждый раз, когда Элизабет употребляла какое-нибудь слово из спортивного лексикона, брови старой дамы ползли вверх по лбу.

— Если оно «жарит» в Межеве, то мне больше нечего сказать, — тихо ответила она с иронией в голосе. — Но в наше время это бы закончилось в таком случае тем, что мы сами бы «изжарились».

Довольная своим каламбуром, она склонилась к мадам Монастье, автоматически тихо засмеявшейся, покачивая головой. Казалось, она хотела сказать: «Эта Мази неисправима!»

Потянувшись, Патрис зевнул. Мадам Монастье вынула рукоделие из большой серой полотняной сумки.

— Мне надо бы продолжить, — сказал она.

Она вышивала по канве, и с каждым стежком на ткани все более ясно вырисовывался контур розы. Мази обмахивала веером из бумажных кружев свой напудренный подбородок. Наступило молчание. Легкий ветерок шевелил листьями деревьев. Над пустыми чашками летали мухи. Время тянулось, как густой сироп. Элизабет развернула свое кресло-качалку вслед за солнцем. По улице проскакали лошади. Затем стих и цокот их копыт. Видимо, наездники, выехавшие из манежа, отправились на прогулку по лесу. Мази рассказала, что в молодости у отца Патриса была собственная лошадь. Потом конюшню перестроили под гараж. Там и до сих пор стоял «форд» со спущенными колесами и грязными стеклами. На нем так давно не ездили, что он пропах уже не бензином, а заплесневелым брезентом, как старый фиакр. Из всех членов семьи только Патрису удалось получить водительские права. Совершив этот подвиг, он ни разу не сел за руль. Занятия такого рода не интересовали его. Он не любил машин, скорости, риска и часто поговаривал, что теперь уже не сможет отличить тормозную педаль от педали сцепления из-за того, что не имеет практики вождения. Элизабет сожалела об этом: она с удовольствием прокатилась бы с Патрисом за город на машине. А почему бы и нет?

Рядом с гаражом находился домик сторожа. Весь обвитый плющом, с закрытыми ставнями и заколоченной дверью, он дремал за изгородью из растрепанной бирючины. С тех пор как сторож умер, а его жена вернулась в деревню, в нем никто не жил. Соседский садовник приходил сюда два раза в месяц, чтобы скосить траву и посыпать дорожки. Элизабет перевела взгляд на Мази. Как, наверное, та страдала оттого, что ее жизнь постепенно стала ограничиваться комнатой; больше не открывались окна, уходили слуги. Сумрак и тишина селились в больших комнатах с отсыревшими обоями. Старуха продолжала обмахиваться веером.

— Отсюда домик сторожа выглядит очень живописным! — сказала Элизабет. — Как он выглядит внутри?

— Как мышиная нора, — ответил Патрис.

— Я уверена, что ты преувеличиваешь, — сказала Элизабет.

— Увы! Боюсь, что нет, — вздохнула мадам Монастье.

— Мне хотелось бы взглянуть, — продолжила Элизабет. — Вы позволите, Мази?

— Ну конечно! — ответила та. — Попросите ключи у старой Евлалии. Она теперь, наверное, в саду, в той беседке, что обвита зеленью.

В хорошую погоду старая Евлалия усаживалась обычно в этой беседке под предлогом того, что она собирается поштопать белье, на самом же деле — чтобы подремать. Когда Элизабет тихо подошла к ней, та даже не подняла головы. В накрахмаленном чепчике, с очками, сползшими на нос, она сидела сгорбившись, положив носки на колени и тихо похрапывая во сие. На этом сонном лице Элизабет с волнением читала тайну глубокой старости. Евлалия, казалось, была старше больших деревьев. Кровь больше не окрашивала ее щек, высохших и сморщенных. Можно ли было поверить, что когда-то она была резвой девушкой, любящей женщиной, матерью, кормившей грудью свое дитя? Со сжавшимся сердцем Элизабет подумала, что когда-нибудь и ее мать тоже станет похожей на это высохшее создание. А лет через пятьдесят-шестьдесят не пригнется ли она сама к земле, с пергаментной кожей на лице и с крючковатыми пальцами в узловатых прожилках? Стоя перед служанкой, Элизабет раздумывала, стоит ли нарушать ее покой, возвращая ее к жизни. Она робко дотронулась до старческой руки, и Евлалия постепенно стала просыпаться. Сначала открылись ее глаза, затем задрожали руки, и наконец, узнав Элизабет, она пробормотала:

— О, мадам Патрис! А я как раз штопала носки вашего мужа!

Элизабет пришлось долго втолковывать этой старой женщине, что она пришла не за носками, а за ключами. Старая Евлалия никак не могла вспомнить, куда она их дела. В конце концов ее дочь обнаружила их где-то на кухне.

— Я так и думала, что они лежали там, — проворчала старая Евлалия, схватив свое добро костлявыми пальцами. — Идемте!

Возбужденно блеснул ее левый глаз, правый же был прикрыт бельмом. Патрис присоединился к Элизабет и Евлалии у домика сторожа.

— Дай, я сам открою, Евлалия, — попросил он.

Но старуха упрямо качала головой в чепце: это в ее обязанности входило сопровождать посетителей. Ее рука дрожала так сильно, что ключ чудом вошел в замок после нескольких попыток. Дверь скрипнула и отворилась. Элизабет вошла в прохладную тень. Патрис открыл одно окно, потом ставни, которые оборвали ветку плюша. В солнечном свете стали видны отштукатуренные стены, потрескавшиеся, с зелеными пятнами старой краски, местами можно было увидеть красные расколотые плиты, а по всем углам паутину. Печь для топки углем и каменная раковина говорили о том, что раньше здесь была кухня. Оттуда Элизабет перешла в пустую квадратную комнату, голубые обои которой вздулись и отвалились кусками, затем в другую, забитую старой пыльной мебелью, и наконец, в туалет, где над умывальником на одном гвозде висело зеркало в бамбуковой раме.

— Вот видишь, дорогая, здесь все такое ветхое и все рушится, — печально сказал Патрис.

— А здесь у них стояла кровать, — прошамкала старая Евлалия, — здесь шкаф и большой стол…

Сгорбленная, она внимательно оглядывала все вокруг. Подбородок ее дрожал. Связка ключей позвякивала у нее на поясе. Она напоминала старую фею. Вот сейчас она махнет волшебной палочкой и пыль улетучится, а мебель вернется на свои места.

— Этот домик очень мил, и я думаю, было бы нетрудно привести его в порядок.

— Привести в порядок? Для кого?

— Для нас, — просто ответила Элизабет.

Старая Евлалия тихо засмеялась.

— О чем ты говоришь, Элизабет! — спросил удивленный Патрис. — Не можем же мы жить в местах общего пользования!

— Это верно! — сказала она вздохнув. — Но согласись, что нам здесь было бы хорошо! Спальня, столовая, кухня, туалет… Даже мебель мне нравится! А эта деревенская кровать просто великолепна!

Старуха продолжала смеяться как безумная, глядя на молодежь. Может, она наводила на них чары?

— Будь разумной, Элизабет! — сказал Патрис. — Ты увидела то, что хотела увидеть. А теперь идем. Мази, наверное, беспокоится, куда это мы запропастились.

Покорная, но грустная, Элизабет последовала за мужем. Старая Евлалия снова стала запирать дверь ключом с такой тщательностью, словно за этой дверью скрывались сказочные сокровища. Сделав несколько шагов, Элизабет обернулась: Патрис забыл закрыть окна. Теперь дом сторожа выглядел обитаемым.

Когда они вышли из небольшого зала для просмотра фильмов, Шарль Бретилло пригласил Элизабет и Патриса выпить аперитив в кафе на Елисейских полях. Они уселись в легкие кресла, расставленные прямо на тротуаре среди элегантно одетых праздных людей, говорящих на разных языках мира, потягивающих коктейли со льдом и лениво разглядывающих прохожих. После серьезных и немых кадров фильма движение, шум и свет на улице оглушали Элизабет. В ее голове все еще прокручивалась пленка, демонстрирующая фасады старых храмов, каменные лица святых, странно освещенные снизу, барельефы со словно бьющимися в конвульсиях фигурами, тяжелые двери алтарей, колокола с надписями на латинском языке.