Подорогин знал, что случается с человеческим организмом при декомпрессионном взрыве. Возможно, именно поэтому он и испытал разом все эти фантомные симптомы. Хотя на деле, ничего не было и в помине.

Не сработала аварийная сигнализация, не захлопнулась посредством автоматики внутренняя дверь, не засвистел в переборках воздух. Только внешний люк, с несвойственным для себя щелчком, вышел из пазов и откатился в сторону, тем самым, стерев последнюю преграду перед неизведанным.

Подорогин почувствовал в горле тошноту.

Грешник, не оборачиваясь, шагнул наружу.

Он полетел на свет... Как ангел.

Холмин перешагнул очередную кочку и остановился передохнуть. Похмелье давило на виски, высушило гортань, теребило сердце. В ногах не было сил. Хотелось просто рухнуть в топь и дожидаться момента пока та не засосёт с головой. Так, по крайней мере, можно избавиться от неприятных ощущений. Спасал только нудный дождь, приятно стекающий по шее за шиворот. Даже расползшаяся вдоль болота духота отстала, волочась где-то позади. Проклятая карга забила бронхи, так что каждый вздох превращался в хрип, словно Холмин пропорол себе лёгкие. Приходилось останавливаться, как сейчас, отхаркивать противную мокроту, сплёвывать её в родную стихию и шагать дальше, попутно пытаться восстановить сбившееся дыхание.

Он уже и не помнил, когда в последний раз напивался до такой стадии. Точнее до чёртиков. Даже когда разбился Олег, ничем подобным не пахло и в помине. Но тогда рядом была Галина, а вдвоём противостоять горю – проще. Галина была и сейчас... но где-то далеко. На расстоянии сотен километров. В часах езды от дома... А он каждый вечер слышал её плачь в телефонной трубке и чувствовал душевное состояние, которое можно было охарактеризовать всего одним словом: безысходность. Соответственно, впал в безысходность и он сам. Не смог выстоять в борьбе с эфемерным существом. Проиграл финальную битву, и, вот он, гонг под лобной костью, как напоминание о допущенных ошибках... и о вчерашнем дне.

«Ещё и на Димку сорвался, идиот. Он-то тут причём... Живёт весь последний месяц с собственными «тараканами» в голове, а я только и делаю, что масла в огонь подливаю. То словами, то делом. Состроил из себя загнанную лошадку и трясусь за поношенную шкуру – как будто она имеет какую-либо ценность! А думать о сыне надо – о том, которому я ещё в силах помочь. И это не эгоизм. Это та палка, которой ещё вчера нужно было огреть безысходность, а не думать, кто или что повинно во всём случившемся! Ведь Димка всё это время был рядом, безвозмездно подставлял своё детское плечико – и впрямь говорят, что только дети способны на искреннюю любовь, к тому же они легко всё чувствуют и понимают, – а я его так бессовестно предал».

Собственно, Холмин потому и отправился блуждать по топи спозаранок – потому что не мог заставить себя посмотреть в глаза Димке. К безысходности и духоте добавилась совесть – с этими тремя «тараканами» он и брёл по колено в воде, спотыкаясь о редкие кочки. Перешагивать стал, лишь когда совладал с двумя из трёх эфемерных существ. Осталось всего одно. Но самое коварное, что будет точить грудь изнутри до тех самых пор, пока что-то для себя не решишь. Точнее не покаешься.

Холмин смахнул со лба дождевую влагу и зашагал снова.

Складывалось впечатление, что погода не особо радует жителей Нижней Топи погожими деньками. Надо думать, всё дело в географическом положении – близлежащее болото установило на многие километры вокруг свои порядки. Постоянная низкая облачность, не прекращающийся дождь, духота вперемежку со смрадом. Исполинские деревья, что день изо дня насыщают атмосферу собственными испарениями. Всё сводится к неписаной истине: хочешь, живи и приспосабливайся, не хочешь – беги прочь, по добру. Пока не врос, не всосался, не сделался частью мерзостного скопления.

Чтобы прорости где-нибудь ещё.

Холмин споткнулся, подняв россыпь брызг. Чертыхаясь, принялся соскребать со штанин тину. Потом обернулся.

Среди ряски и клочков выдранной с корнями осоки что-то синело.

С трудом сдерживая рвотные позывы, Холмин наклонился, чтобы рассмотреть, обо что споткнулся. То ли проволока, какая, то ли шнур непонятно от чего... или и вовсе электрический кабель. Хотя откуда здесь взяться последнему?..

«А откуда взяться детским прыгалкам?»

Холмин протянул трясущуюся руку. Ухватился за выцветшую резину. Осторожно потянул на себя, страшась одного: того, что может быть привязано к противоположному концу странной находки. Прыгалки и впрямь не подались с первого раза. Скорее всего, за что-нибудь зацепились. В предыдущие домыслы Холмин отказывался верить наотрез. Кабалистика какая-то получалась, отдающая явным помешательством.

«Или белой горячкой! Хотя за что тут можно зацепиться? Деревьев поблизости нет, так что о подводных корнях не может идти и речи. Коряг вроде тоже не видно... Да и дно кажется сносным: в смысле, без тины».

Внезапно Холмин почувствовал, как у него трясутся ноги – нет, не от холода и не от чрезмерно выпитого. А от подсознательного голоса, который именно сейчас принадлежал отнюдь не ему. Но он был, он шептал, он предупреждал:

«...Знаете, местных мальчишек, как магнитом притягивает топь. Хотя в этом нет ничего странного – дети, они на то и дети... И сыну не позволяйте играть на болоте... Огни. Всё дело в них. Путники страшатся их, бегут незнамо куда, попадают в трясину и больше не возвращаются...»

Холмин побледнел... но, если сравнивать его теперешний цвет лица с прежним, сизо-зелёным, – он, вроде как, казался здоровее.

- Блаженный старик, – прошептал Холмин, ослабляя хватку. – Он вовсе не безумец. Это я – глупец.

Дальше Холмин сделал то, что не поддавалось никакому логическому объяснению. Его движение можно было списать лишь на спонтанность... или на любопытство. По крайней мере, так казалось ему самому в тот момент, когда он, взмахом кисти, наматывал торчащий из воды конец шнура на запястье и тянул на себя.

Топь забурлила. Такое ощущение, что под кромкой зловонной воды проснулся грязевой гейзер. Хотя, скорее, просто обвалилось дно, и вода заполнила невидимую подземную нишу, ранее заполненную болотным газом. Так или иначе, на глубине что-то происходило, причём Холмин не мог однозначно сказать, что именно. Однако он не стал ослаблять хватки и принялся тянуть рывками, с каждым разом всё увеличивая амплитуду движений.

И самое невероятное, что у него стало получаться!

Холмин вошёл в раж, от былого страха не осталось и следа – только непонятное щемящее ощущение в груди. Предчувствие чего-то такого, что он не сможет потом объяснить. Ни себе, ни другим. Даже поверить не получится, при том, что фактов будет хоть отбавляй.

Собственно, так и вышло.

Внезапно натяжение на противоположном конце прыгалок пропало. Холмин потерял равновесие и плашмя рухнул в воду. Во все стороны пошли мутные волны, поплыли лепестки оторванных кувшинок, закружилась, будто в водовороте ряска.

Первая мысль оглушила:

«А что если тут пробка, как в ванной?! Потянул за цепочку – и открылся слив! Только куда смоет – вопрос!»

Потом в нос хлынула вода, и стало уже не до бредовых мыслей. Холмин взмахнул руками. Резко выдохнул, разгибаясь по пояс в воде. Потом спохватился и принял стоячее положение. Из карманов брюк и куртки потекло.

- Чтоб тебя!.. – выругался Холмин, чувствуя, как неприятно липнет к телу намокшая одежда.

Дождь продолжал накрапывать, демонстрируя полнейшее безразличие к произошедшему с человеком.

Холмин свободной рукой смахнул с головы ряску. Злобно глянул на обвивший запястье шнур. Другой конец прыгалок по-прежнему скрывался в возмущённой воде. Однако было видно, что его больше ничто не держит. Да, тянет на дно, но этак без упорства. Просто усилием незначительного веса.

Холмин, позабыв про всё на свете, принялся наматывать прыгалки на локоть, как шпагат. Поначалу шнур оставался синим, поблекшим, однако потом позеленел, сделался скользким и почему-то неимоверно холодным, будто из морозилки только что. По всему, предмет детского озорства пробыл на дне не день и не два. Значительно дольше: может месяц, а то и год. Мелькнуло что-то белое, округлое, с множеством лапок.