Священник подумал, потом встал и, как заклинание, произнес:

— Есть у синтоизма ритуал, так называемый «охрай» — «великое очищение». Он сводится к тому, что люди приходят в храм, признают перед богом свою вину и при этом приносят ему в жертву деньги, продукты, рис — все, что у них есть. Тем самым они очищаются. У японского народа есть теперь вина: он потерпел поражение. Он должен приходить в наши храмы, жертвовать все богу и молить об искуплении.

После этого священник продемонстрировал нам ритуал подношения подарков. Он становился на колени перед каждым из нас и протягивал маленькую коробочку с бамбуковым кувшином, сделанным и освященным в храме. Он дарил нам эти кувшинчики в знак благодарности за то, что мы посетили храм.

Такахара Иоситада повел нас к главному входу, где три колокола ежеминутно издают какой-то плаксивый, дребезжащий звук: это проходящие мимо храма японцы подходят к длинному канату и, опустив в ящик пол-иены, ударяют в колокол.

— Это они вызывают бога, — пояснил священник со свойственной ему торжественностью. — Прежде чем обратиться к нему, они ударяют в колокол и просят выслушать их. Вот видите, та женщина в сером кимоно с полминуты уже стоит и ждет, пока до бога дойдет ее зов. Теперь она опустилась на колени и произнесла свою молитву. Значит, уже дошел.

— О чем же она молит бога? — спросили мы.

Священник покачал головой и ответил:

— Я не могу слушать то, о чем молят люди. Это их тайна.

И он отошел к внутренней лестнице храма.

У синтоизма есть свой университет в центре Токио, у него есть свои семинарии и целый арсенал лживых и лукавых посулов, с которыми он идет в народ, рассчитывая, что наступит день, когда синтоистские храмы вновь будут поставлены «на вооружение», как это было в последние полвека.

В садике у храма нас привлекает музыка: десять девушек с саксофонами, флейтами и бубнами зазывают всех выходящих после молитвы в цирк «Отакэ». Там, под парусиновым навесом, выступают акробатки и танцовщицы. За две иены они путешествуют по арене на голове, совершают головокружительные прыжки, бегают по канатам, взбираются к потолку и там повторяют все это с беззаботной улыбкой.

Хозяин цирка — Агити Томпо. Он почти не появляется здесь: его директор наблюдает за жизнью девушек, учит их музыке и танцам.

Девушки просят нас зайти к ним. Они хотят пожаловаться: им кажется, что теперь наступили иные времена, а им приходится перед вечером ходить у храма и собирать милостыню. Хозяин не кормит их и не дает денег. Как им поступить?

— За что же он вас так наказывает?

Тихиро — так зовут молодую актрису — признается, что она очень часто падает на арене и за это ее не кормят.

— Но у нас уже нет сил, — говорит она, — мы ведь нищенствуем. Агити, хозяин, купил меня за три месяца до окончания войны. У меня нет матери. Отец второй раз женился, но он очень беден. Агити уплатил моему отцу две тысячи иен, и я должна трудиться день и ночь. После представлений мы занимаемся тяжелым физическим трудом. Мы хотели убежать отсюда, — мои подруги тоже куплены у родителей, — но директор караулит нас. Он прячет наши кимоно, не дает есть.

— Почему же вы не обратитесь в полицию? Ведь теперь нельзя покупать людей, — говорю я им.

— Конечно, мы туда ходили, но у Агити в полиции свои люди. К тому же по ночам здесь собираются чины полиции, пьют, и мы должны быть с ними. Да, это невыносимо. Но мы не знаем, куда идти.

— Где же Агити?

— Теперь он в храме. Днем он всегда там. Его уважает священник. Но мы его ненавидим. Неужели мы никогда не сможем уйти отсюда?

Издали мы наблюдаем за жизнью синтоистского храма. Монахи в белых кимоно встречают всех, кланяясь до земли. Священник наблюдает за ними с видом хозяина. «Царствовать ясно, как солнце и луна», — вспоминаю я надпись над входом в дом Такахара Иоситада. Долго ли еще он будет проповедовать теорию единой семьи, божественности императора и бессмертности синто — культа избранного народа Ямато? Может быть, и сюда когда-нибудь проникнет свежий ветер?

Почему-то в храме мне вспомнился рассказ японского журналиста Судзуки Томин. Он ездил вместе со своими друзьями — Сакине Эцуро и Ниидзима Сигеро — в город Ямада. Там они выступали с лекциями о демократизации Японии. Их слушали, затаив дыхание. Тогда к ним подошли три женщины. Они признались, что бежали из публичного дома. Судзуки записал их имена: Хирано Эцу, Аказава Кими, Такебаяси Анэ.

Их продали хозяину публичного дома в городе Ямада. Они не желали туда идти. Но их отцы спросили, хотят ли они ждать голодной смерти или жить в роскошном публичном доме. Девушки не успели даже ответить, как агент-посредник, ищущий в деревнях красивых девушек для публичных домов, предъявил им контракт. Нет ничего более страшного для девушек, прибывших в публичный дом, чем слово «контракт». И это произошло как раз в те дни, когда в Японии так восторгались мудростью генерала Макартура, который запретил куплю и продажу людей!

Три девушки попали в публичный дом и вскоре захотели покинуть его. Но их отцы и матери оказались в еще более бедственном положении, так как помещик взял у них весь урожай — это его право. Хозяин публичного дома послал бедным крестьянам аванс в счет будущих заработков их дочерей. Но девушки все же не хотели больше оставаться в публичном доме. Они просили вернуть их домой. Хозяин отказал им в этом — у него был «контракт». Девушки обратились в полицию, но и там им не помогли. Судзуки хотел помочь им, но оказалось, что начальник полиции до сих пор получает процент с доходов в публичном доме.

И Судзуки не мог убедить полицию, что девушек надо отпустить.

— А верно ли, что в Киото до сих пор еще две тысячи публичных домов? — спросил я у переводчика-японца.

— Здесь есть даже ассоциация публичных домов, — ответил он. — Вы можете побывать у президента этой ассоциации. Он считается одним из самых влиятельных и почтенных людей в Киото.

У большого дома с яркими огнями нас встретил автомобиль Эмпи. Американский солдат, проверив пропуск у приехавшего с нами офицера, пропустил всех в дом.

В вестибюле к нам вышел маленький, юркий японец и пригласил в кабинет президента ассоциации чайных домиков.

Тучный высокий господин с гладко выбритым лицом, в манишке и в черном галстуке, с полным безразличием протянул всем руку.

Он не нуждался в популярности, и наш приезд его не радовал. На его большом письменном столе лежали какие-то бумаги, напечатанные на пишущей машинке, в стороне — две стопки книг, деловой календарь с пометками о предстоящих встречах или о каких-то сделках, пачка утренних газет, два телефона и, наконец, маленький письменный прибор, отделанный в японском стиле.

На стене кабинета — большая картина «Женщина в цветущем саду». Мы оглядываемся вокруг и никак не можем примириться с тем, что этот идиллический деловой кабинет с секретарями, телефонами и календарями — не «офис» какой-нибудь крупной текстильной фирмы и не резиденция губернатора, а главный центр в Киото, где люди занимаются торговлей девушками.

«Президент» вынул из кармана свою визитную карточку и передал ее мне. Я прочитал: «Мацумура». Мы расположились в креслах и приступили к деловому, весьма мирному и спокойному обсуждению проблемы, которая волнует, или, вернее, должна волновать современную Японию.

— Сколько домов объединяет эта ассоциация? — спросил я.

Мацумура заглянул в свою маленькую кожаную книжечку, которую держал в руке, и ответил:

— Сто девяносто домов.

Он умолк, ожидая дальнейших вопросов. Я понял, что он не любит распространяться о делах, которыми занят вот уже почти четверть века.

Я попросил Мацумура рассказать, как молодые японские девушки становятся гейшами. Он откинулся в своем глубоком кресле и начал вспоминать, полузакрыв глаза, изредка заглядывая в свою книжечку или отвлекаясь на мгновение, чтобы ответить на телефонный звонок или вопрос входивших к нему секретарей.