Я прошелся по коридору, посмотрел во все купе: они были почти пустыми, если не считать офицеров, которые нас сопровождали. Теперь их было четверо: в Киото к нам присоединились еще два офицера — капитан Пафолини и лейтенант Бредли.
Мы разместились в двух купе и почувствовали себя как-то тоскливо в этом большом, устланном коврами полупустом вагоне.
Весь день горел электрический свет. Поезд залезал в тоннели, мчался за высокой каменной оградой над пропастью, шел вдоль берега моря, вновь погружался в тоннели. На маленькой станции мы выскочили из вагона и побежали вдоль состава к ресторану. Впереди бежал лейтенант Скуби; за ним — мы трое, а позади нас — лейтенант Бредли, высокий тощий парень лет двадцати двух, с неизменной сигарой во рту.
В вагоне-ресторане нам дают обычный американский завтрак, состоящий из апельсинового сока — «джюса», кусочка консервированной ветчины, яйца и чашки кофе.
После завтрака мы опять стоим в тамбуре, ждем остановки поезда.
— Почему бы нам не пройтись по вагонам? Мы обещаем идти в полном молчании, ни к кому не обращаться с вопросами, — предлагаем мы.
— Нет, нет, — отвечает лейтенант Скуби, — вы не можете там идти! Мистеры, вы должны это понять, — вы не можете там идти!
Нам приходится ждать больше часа. Пыль, духота. Мы прижимаемся к окнам, пытаясь разглядеть домики, повисшие где-то над обрывом, или у края пропасти, или у самого берега моря на клочке земли, отвоеванном у природы. Тысячи рыбаков вместе с женами стоят по пояс в воде у своих снастей. Мелькают квадратные рядки с круглыми ямами в середине: японцы добывают соль из морской воды. Только тоннели, которые выдолблены в высоких горах и сопках тяжелым, нечеловеческим трудом, отвлекают нас от этих обычных картин японского быта.
В два часа дня мы приезжаем в Хиросиму. Нам предстоит увидеть первый город, разрушенный атомной бомбой. Правда, теперь Хиросима выглядит не такой уж пустынной, какой она нам представлялась. Есть целые улицы, вновь отстроенные и заселенные. Домики японцев, состоящие из фундамента, «сьодзи» — раздвижных стен — и крыши из черепицы, кажутся игрушечными.
Поезд медленно идет мимо крохотных палисадников, в которых мы видим первых поселенцев возрождающегося города. «На этой выжженной земле уже никогда не будет ничего живого — ни травы, ни цветов, ни деревьев», — сказал нам американский генерал перед нашим отъездом в Хиросиму и Нагасаки. Но вот они, живые поросли Хиросимы, — яркие маки и белоснежные хризантемы, густая зелень над почерневшими стволами низкорослых деревьев, тяжелые вишневые ветки в садах.
И почему-то в навязчивой памяти все время звучат строки из толстовского «Воскресения»: «Как ни старались люди, собравшись в одно небольшое место несколько сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жались…» Да, как ни старались люди испепелить эту землю и все живое на ней, но жизнь вновь возрождалась с неумолимой и торжествующей силой.
Во всяком случае, так выглядит город из окна вагона. Когда же мы приближаемся к тому району, который до взрыва атомной бомбы считался центром Хиросимы и который американцы называют «эпицентром взрыва», пользуясь терминологией сейсмологов, а японцы — «адским кругом» или «кругом смерти», когда идем по трехкилометровому пространству и пересекаем этот «круг» из конца в конец, то видим перед собой не только буйную траву, не только крохотные огороды, но и мертвые, покрытые спекшейся землей пустыри. Эта земля, этот колкий, сплавленный и потом остывший песок напоминают мне давнее путешествие — летом 1936 года — к кратеру Ключевского вулкана на Камчатке вскоре после его извержения. Тогда казалось, что мы идем по земле далеких геологических эпох, такое же ощущение не покидает меня и в Хиросиме, в этом «адском кругу».
Но там, в камчатском селении Ключи, красноармейцы-пограничники ночью разбудили камчадалов, вывезли их подальше от разбушевавшейся стихии, и никто из них не погиб и не пострадал. А здесь, в Хиросиме, американские генералы и даже сам верховный главнокомандующий, президент Соединенных Штатов, сделали все возможное и от них зависящее, чтобы разбушевавшаяся атомная стихия застигла японцев врасплох, чтобы никто из них не мог спастись. Конечно, война есть война. Но ведь жертвами атомных бомб оказались не японские солдаты, а их дети, матери и отцы. «Вот здесь была школа на шестьсот детей, — показывают нам маленький холмик спекшейся земли и кирпичей, — но никого из них не нашли». Вечером пятого августа, накануне взрыва, была объявлена воздушная тревога в Хиросиме, и все дети, старики, женщины покинули город — они ночевали в деревнях. Утром шестого августа после отбоя воздушной тревоги все они вернулись в город, в свои дома. В восемь часов пятнадцать минут утра над городом появились два американских самолета, на них не обратили внимания, разведчики летали здесь все время. Серьезные же налеты были массированными, в них принимало участие сто и даже двести бомбардировщиков. И в этот безмятежный миг прогремел гром, и сразу же солнце опустилось на землю и все воспламенило своим огнем.
Мы приехали в Хиросиму через год с небольшим после атомного взрыва, и поэтому многое уже скрыто временем, внешних признаков катастрофы, кроме пустырей и сожженных домов, кроме спекшихся осколков кирпича и черепиц, в сущности, очень мало. Но мы все же пытаемся восстановить детали августовской трагедии, спрашиваем то одного, то другого прохожего. Но далеко не все хотят вспомнить «тот день», японцы только кланяются, торопливо уходят. Американские офицеры предлагают нам послушать явно подготовленных ими «прохожих», они ждут нас на пустырях. Они были, конечно, не в «адском кругу», а в трех километрах от него, но все видели, вместе со всеми жителями города пережили «тот день». Один из таких «случайных собеседников» рассказывает нам, что принадлежит к племени «эта», что в переводе означает «грязь». Им разрешалось селиться только на окраине города, в центре жить запрещали, этих нечистых из племени «эта» правоверные буддисты использовали только на грязных работах — убое скота, уборке отбросов и нечистот. Так вот, после атомного взрыва, когда десятки тысяч людей остались без крова, они нашли приют именно в домиках «эта», на окраине Хиросимы. Атомная катастрофа уничтожила не только город, но вековые кастовые барьеры и религиозные предрассудки.
По-видимому, рассказ об этом не был предусмотрен «программой», и американский майор произносит чуть ли не официальную тираду. Дело в том, говорит он, что все, связанное с атомной бомбой, ее действием, последствиями, даже состояние и цвет земли в Хиросиме и Нагасаки, словом, все, все является государственной тайной Соединенных Штатов. И хоть нам разрешили побывать здесь и даже побеседовать с очевидцами, японцами, мы не должны смущаться, если они будут прекращать разговор. Нас, конечно, это предупреждение не только смущает, но и возмущает, и мы прямо говорим об этом американскому офицеру разведки. И может быть, поэтому майор не воспользовался злополучными «интересами безопасности Соединенных Штатов». К тому же далеко не все японцы — случайные и не случайные прохожие — отличались словоохотливостью.
Только один из них подробно рассказал, как он был ослеплен вспышкой, а очнувшись, увидел, что весь город и даже река Ота и все семь ее рукавов объяты огнем. Он вспомнил, что его жена и двое внуков ушли к реке, и побежал искать их. В пути его тужурка воспламенилась, и он сбросил ее, ему все время казалось, что кожа горит на нем, но все же продолжал бежать, хоть было очень, очень трудно, — вместе с ним, обгоняя его, бежали люди, нет, нет, не люди, а живые факелы. Они кричали, падали на землю, пытаясь погасить огонь песком, но потом опять вставали и бежали к реке. А река Ота уже была забита тонущими, кое-как державшимися на поверхности людьми. Горели берега, горели дома, горели мостовые, горели люди, горели камни. Все это он повторяет нам два, три раза, чтобы мы понимали, с кем имеем дело, — он человек, принадлежавший к «нечистым», побывал в аду и все же остался в живых.
