— Хочешь?
Марченко покачал головой, ответил:
— Теперь бы, товарищ капитан, куда-нибудь на пол… И ночи на три…
Но изба, пол, три ночи — это казалось несбыточной мечтой. А все-таки людям надо отдохнуть, и Косухин уложил всех в снежных траншеях, у занавешенных палатками камельков и костров. После ужина бойцы присели на корточки и заснули, прижавшись друг к другу и вытянув ноги к теплу, чтобы посушить ботинки. Лечь нельзя было, потому что оттаявший снег образовал в траншее лужи. Люди спали крепким и усталым солдатским сном, забыв и о нестихающем минометном обстреле, и о промокших шинелях, и о холоде, и о тех трех километрах, которые им утром надо было преодолеть, чтобы выбить врага из деревни Силки.
Не мог о них забыть только капитан Косухин. Он сидел на патронном ящике в снежном окопе, сняв сапоги и спрятав окоченевшие ноги под шинель.
Уже восьмой десяток километров шел он со своим батальоном по подмосковной земле. В те дни, когда враги с поспешностью отступали под ударами наших войск, Косухин должен был, не отрываясь, преследовать их. Теперь они усиливали сопротивление, переходили в контратаки, подтянув танки, пехоту и артиллерию. Вновь гул ожесточенных сражений не стихал под Москвой. И каждый километр советской земли приходилось отбивать. Вот враг укрепился в Силках. Еще утром полковник напомнил Косухину:
— Не забывайте, что Силки — опорный пункт… Но деревню надо взять…
Может быть, в деревне этой уже не осталось ни одного дома, но драться за нее нужно, — там, в лесу, или в пещерах, вырытых в горе, таятся люди, полуголодные и исстрадавшиеся, — они ждут его, Косухина. Он с начала наступления ощущал невидимую связь с теми, кто живет за линией огня и укреплений, — и на него обращен взгляд их надежды.
Косухин отложил карту и потянулся за котелком с уже остывшей кашей. Он усмехнулся:
— Вернусь я домой — меня спросят: где ты, Вася, воевал? А я скажу — под Силками… Да, деревню надо взять…
Косухин понимал, что Силки — это не Смоленск, не Харьков и даже не Дорогобуж, путь к которому идет и через Силки, но деревня эта представлялась ему в ту ночь самым важным центром в мире, а три километра, отделявшие его от опорного пункта, — внезапно возникшей жизненной целью. Больше ни о чем он не мог думать. Не успев задремать, он уже просыпался, надевал сапоги и поднимался по крутой тропе из снежного окопа в лес. Косухин был еще человеком молодым, но уже испытавшим всю горечь войны. На Днепре, а потом и на Угре, он начинал драться с врагом в 1941 году. Тогда он еще был лейтенантом, только вступающим на суровый жизненный путь воина. Вот, может быть, в этом лесу его бомбили и он лежал в смертной тоске. Он уже хотел встать, но кто-то прошептал: «Вот, вот, на нас!» — и Косухин вновь припал к земле. Он прижимался к влажной траве, и мир в то мгновение был мал и охвачен пламенем. Но потом он вскочил, устыдившись своей слабости, — вдали уже стоял, прислонившись к ели, молодой старшина — Костя Воронов. Он целился в самолет, хоть был уже ранен. Кровь стекала по лицу Воронова, и он не замечал ее. Но когда стих гул бомбардировщиков, он начал сползать на землю, цепляясь ремнями за сучья. Косухин нес Воронова весь день и всю ночь, — они отступали с боями, и именно тогда зарождалась их воинская зрелость. «Мы еще вернемся сюда, верно, Костя?» — спрашивал Косухин, а Воронов только отвечал: «Да, конечно!» Должно быть, они шли правильным путем все эти восемнадцать месяцев войны, если они были вновь вместе и встретились в дни возвращения на Запад. Воронов уже стал лейтенантом и вел за собой вторую роту, или, как ее называли, — косухинскую, в ней еще были живы его традиции, и Воронов гордился, что может повторять бойцам излюбленную истину Косухина: «Спать, есть, ходить и отдыхать вас научила мать родная, а я вас должен научить не спать, не есть сутками, не отдыхать неделями, и ползать, стрелять и бить врага…» Это была простая солдатская мудрость, подсказанная жизнью и опытом. Теперь и Косухин, и Воронов, и те люди, которых они вели в наступление, были уже более выносливыми, крепкими и умелыми воинами. Косухин не стал бы прятаться от бомбардировщиков, не поддался бы гнетущему чувству страха… Он уже понял, что в наступательном бою нужны не только его храбрость, но и ум, и тактические знания… Он обдумал весь ход предстоящей операции и с внутренним спокойствием ждал рассвета.
Тем временем к опушке леса подтягивалась наша артиллерия и танки. Они должны будут подавить укрепления на холмах у деревни Силки. В глубоком снегу прокладывали себе дорогу ездовые. Им приходилось и самим впрягаться и тащить за собой застревавшие лафеты или санки-лодочки со снарядами. Всю ночь не стихал кропотливый, напряженный, неутомимый труд войны.
В четыре часа утра проснулись пехотинцы. Они вздрагивали от холода и талой воды, проникавшей за ворот шинелей и полушубков. Они снимали ботинки, согревали портянки у тлеющего огня и вновь завертывали их, потом мяли и скручивали шинели, влажные с ночи, а теперь затвердевшие от предутреннего холодка. С иронической усмешкой относились они ко всем тяготам войны — это было их жизнью, бытом, — и они свыклись с ним. Все-таки им удалось отдохнуть и поспать. Теперь и ноги сами пойдут, и в плечах не такая усталость… Да, хорошо вздремнули, хоть сидя, в снегу, на ветках, сквозь которые просачивалась вода, но все же — это сон, а не поход. Может быть, как о несбыточной и далекой мечте они думают теперь о сухой избе, или кровати, или даже теплом блиндаже. Впрочем, вот появился повар с термосами, и люди вытаскивают застывшими и непослушными пальцами котелки и ложки. Теперь можно согреться и подкрепиться. Где-то в лесу, взвизгивая, рвутся мины и снаряды. Никто не обращает на это внимания, люди удивились бы даже, если бы вдруг наступила тишина, — на фронте ее труднее и нервознее переносят, чем самый яростный гул орудий.
На рассвете батальон Косухина начал наступать на деревню Силки, на опорный пункт врага, с боем отвоевывая те три километра, которые отделяли их от деревни.
Опушка леса, накануне разминированная Ковальчуком, Марченко и Дроздом, была исходной позицией для наступления. Воронова с его бойцами Косухин послал к лощине: они должны были проползти к реке, пройти по льду или вброд и ударить во фланг немцам. Лейтенант Токарев с автоматчиками тоже ушел в обход, по узкой проселочной дороге. Сам же Косухин готовился к штурму с фронта. Фашисты сосредоточат силы на флангах против Воронова и Токарева, и тогда Косухин с артиллерией и пулеметами подавит врага огнем и стремительностью атаки.
Воронов и Токарев двигались лощиной и дорогой, а Косухин лежал в мокром снегу. Вот они, эти шесть сантиметров на карте, три километра на местности. Их надо бы измерять шагами, как это сделал разведчик Сергей Щукин. Он утверждал: до лесочка — тысяча шагов, не больше, до берега — еще восемьсот… Но это по прямой, а здесь, на дороге или лощине, люди вспоминают не о шагах — ведь ногами можно только подталкивать свое непослушное и отяжелевшее тело, путь теперь измеряется ладонями, пальцами. Щукин в этом признается потому, что он видит, как Марченко ощупывает провод, взрыватель, вытаскивает мину за миной… И за ним ползут люди в белых халатах, цепляясь за затвердевшую с утра колею, за снежные сугробы, за примерзшую дощечку, кем-то брошенную на дороге. На широкой и привольной земле люди могут двигаться только по узкому следу, проложенному саперами. Они измеряют свой путь, как древние люди — локтями. Вот кто-то соскользнул в кювет и взорвался на мине, но нельзя задерживаться, надо продвигаться… Вот у дороги, там, вдали, уже падают вражеские мины и снаряды. Они поднимают ввысь снег, смешанный с землей, осколки посвистывают, как кузнечики в полуденном лесу. Но все-таки нельзя останавливаться… Люди задыхаются, глотают снег, на мгновение припадая к сугробу. Маленький вещевой мешок кажется в этот час самой тяжелой ношей в мире, винтовка, к которой пехотинцы настолько привыкли, что она порой кажется естественным продолжением рук, теперь давит плечо… На дороге брошен котелок, какой-то измятый картуз, кнутовище, противогаз. Токарев передает по цепи: «Ничего не трогать, ничего не трогать!» Может быть, за ними таится смерть.
