Наши войска ведут мужественную борьбу с врагом, проявляют стойкость, беспримерную в истории войн. И авиаторы, и пехотинцы, и танкисты, и артиллеристы сражаются день и ночь, наносят удары фашистским войскам, наступление которых уже вступает в фазу «натянутой струны», которая каждую минуту может лопнуть. Только за два дня гвардейцы-танкисты полковника Катукова уничтожили больше тридцати танков. На фронте гремит слава лейтенанта Лавриненко, который за два дня подбил тринадцать танков врага.

Надо отдать должное и артиллеристам. Они создали подлинный огневой барьер на подступах к Москве, и если врагам удастся прорваться через наш артиллерийский заслон, то только с тяжелыми потерями. Но враг не считается с тем, что сражения под Москвой превращаются для него в гигантскую мясорубку. Гитлер бросает в пасть войны новые полки и дивизии. Враг еще силен, его военная машина действует с предельным напряжением, но она все еще движется.

Положение под Москвой продолжает оставаться напряженным и острым. Фашистские войска боятся и русской зимы, и морозов, но самый большой страх им внушает стойкость наших воинов. И эта стойкость с каждым днем возрастает.

Из штаба 16-й армии я ночью переехал в дивизию, а оттуда в батальон Николая Владимирцева.

На командном пункте батальона люди жмутся к камельку, кутаются в полушубки, сменившиеся часовые согревают руки, — стволы винтовок обжигают, как раскаленная сталь. «Ну и морозец», — говорит часовой.

Бревенчатая избушка с покосившейся крышей сотрясается от далеких взрывов и от орудийных выстрелов. Но люди уже привыкли к ним, — хочется спать, идет восьмой день боя у Волоколамского шоссе. Усталость одолевает даже крепкого и выносливого капитана Николая Владимирцева. Он дремлет в замысловатой позе, поджав ноги под наспех сколоченную скамью, положив голову на подоконник у полевого телефона. Артиллерийская канонада то отдаляется, то вновь приближается, и по этому признаку Владимирцев обычно определяет — какая батарея ведет огонь. Даже теперь, в полудреме, капитан вздрагивает, когда в действие вступает полковая артиллерия. Владимирцев поднимает голову. «Это что — Комаров?» — спрашивает он политрука Михаила Шерстнева. «Да, — отзывается тот, — должно быть, лезут». Владимирцев снимает телефонную трубку, звонит пулеметчикам, где-то совсем близко, может быть, тут же за околицей, у села, слышен воющий полет вражеской мины и ее взрыв.

Уже четвертый день идет бой на новой линии обороны у Волоколамского шоссе. Враги начали здесь наступать пехотным полком и пятьюдесятью танками. Но атака была отбита, батальон, которым командует Николай Владимирцев, получил приказание: контратакой выбить врага из хутора, расположенного в двух километрах от села. Там более удобные позиции, нужно ими овладеть. Хутор виден был в первые минуты боя, — шесть домиков на пригорке, поднятый к небу колодезный журавль, обнаженные деревья в пустынных палисадниках. Теперь это выжженная, исковерканная снарядами и бомбами земля. Хутор? Кажется, никогда там, где засели фашисты, не было ни домов, ни их жителей.

Наблюдатель доложил, что враг попытался продвинуть к селу танковую разведку, но она была отбита артиллерийским огнем, — танки повернули за пригорок. Николай Владимирцев снова задремал. В избушке был слышен только плавно льющийся говорок, напоминающий журчание ручья, спадающего по камням. Молодой повар рассказывал политруку историю своей жизни. Шерстнев внимательно слушал, кивая головой, а изредка и сам вспоминал о своей жизни. Политрук вырос вот в таком хуторе, из-за которого идет этот тяжелый бой. Но тот хутор — на Урале, теперь не до него, хоть там и живут самые родные люди.

Вошел вестовой, покрасневший, продрогший. Его вороненый автомат побелел от морозного инея. Вестовой принес печальную весть, которую он сообщил шепотом политруку: в окопе пулеметчиков только что умер лейтенант Мирон Яхно. Политрук покосился на скамью, где дремал капитан, потянул к себе поближе вестового, допытываясь о деталях гибели Яхно. В это время снова загремела артиллерия, капитан вскочил, вышел из избы. Он вернулся через минуту и сказал: «Уже скоро светать будет, — с чем пришел, Силкин?» — спросил он у вестового. Но за него ответил политрук:

— Фашисты никак не могут опомниться после вечерней атаки… Они пробовали прорваться лощиной, но там их встретили пулеметчики… Вот молодцы. Скосили до роты врагов. Вот какие дела, капитан, — закончил политрук с какой-то неестественной ноткой в голосе, которую не мог не уловить Николай Владимирцев, хорошо знавший политрука.

Он вынул папиросы из полевой сумки, завернул в газету и подал вестовому:

— Отдашь лейтенанту Яхно, — он забыл папиросы.

Вестовой в нерешительности протянул руку, взял пакетик, повертел его, взглянул на политрука. Тот встал и тихо произнес:

— Умер Яхно, погиб наш лейтенант.

Владимирцев сразу съежился, вглядываясь в вестового широко раскрытыми глазами. В маленькой избушке молчали, потому что весь батальон знал: Яхно — давнишний и большой друг Владимирцева. Они росли в одном селе. Накануне вечером разведка донесла, что враги пытаются обойти село. Капитан выдвинул туда пулеметчиков и вместе с ними послал самого отважного и близкого человека — лейтенанта Мирона Яхно.

— Как это случилось? — спросил капитан.

Двенадцать танков и две роты пехоты атаковали правый фланг части. Там, кроме наших пулеметчиков-пехотинцев, были и танкисты, — пять средних советских танков, спрятанных в засаде. Они вступили в бой с двенадцатью вражескими танками, подорвали и подожгли пять машин. Тем временем наши пулеметчики открыли ураганный огонь по вражеской пехоте. Крики и стоны фашистов начали заглушать даже рев моторов и орудийные выстрелы. Яхно был среди пулеметчиков, и когда был убит один из них, сам лег к пулемету. Атака была отражена, но в ту минуту, когда оставшиеся вражеские танки поворачивали назад, уже покидали поле боя, Яхно увидел пылающий советский танк. Он двигался вдоль лощины, расстреливая из пулемета и давя гусеницами убегавших врагов. Наш танк продолжал драться, даже когда он был объят пламенем. Гибель экипажа казалась неминуемой, и Яхно, по-видимому, решил его спасти.

Он пополз к горящему танку, улучил мгновение затишья, вскочил на броню, постучал автоматом по крышке люка, крикнул: «Оставить машину!» Чья-то рука открыла люк. Потом Яхно помогал вытаскивать из танка уже начинавших терять сознание людей. На морозе они очнулись, отползли в сторону, жадно глотая снег. И никто не заметил, что, спасая танкистов, начал гореть и сам Яхно. Он почувствовал это слишком поздно, быстро сбросил с себя пылающие полушубок, валенки, гимнастерку. Все это бросил на снег. Но ожоги были слишком велики. В этот момент Яхно был ранен осколком разорвавшейся вблизи мины. Пулеметчики, подбежавшие к лейтенанту, отнесли его в окоп. Там санитар перевязал рану. Яхно очнулся, начал расспрашивать о судьбе танкистов. Потом привстал и произнес: «Ничего не вижу… Пожег глаза…» Скоро лейтенант снова потерял сознание, его уложили на носилки, чтобы доставить в госпиталь, но лейтенант был уже мертв.

Капитан выслушал рассказ вестового и больше ни о чем не спрашивал. Прошли минуты тягостного молчания. Потом Владимирцев встал, подошел к карте и больше себе, чем окружающим, сказал:

— Вот какой был человек.

Как и в предыдущие дни, противник проявлял наибольшую активность на Клинском и Истринском направлениях. Здесь он предпринял две атаки. В районе Истры фашисты пытались обойти наши войска с северо-востока и северо-запада. Три дивизии бросили они в бой — 7-ю танковую, 106-ю и 23-ю пехотные. Однако обход не удался, атака была отбита. Но нынче утром враги возобновили свою попытку обойти наши позиции пехотой и танками. 16-я армия генерала Рокоссовского весь день вела тяжелый бой с немецкими войсками.

Такие же кровопролитные бои вели и наши гвардейцы, которые сдерживали наступление врага, стремящегося прорваться в глубину нашей обороны. Фашистам удалось занять одно село, но дальнейшее продвижение фашистов приостановлено. Здесь, на этом участке Волоколамского направления, наши гвардейцы действовали вместе с танкистами, накосили тяжелые удары немецкой моторизованной пехоте.