…Всякий вопрос Артур решал бесконечно долго. Особенно главный — Артур никуда не эмигрировал, хотя постоянно собирался. Телефон-автомат в холле он насиловал часами, перекатывая в карманах тонны двухкопеечных монет. Из-за лени отыскать в записной книжке чей-нибудь домашний телефон Артур дозванивался даже до тех, кого не было на работе. А в ванной он всегда засыпал. Курсовую работу за первый семестр Артур сдал уже после диплома.
Поэтому застолье обыкновенно начиналось без Артура. Начиналось оно всегда до омерзения однообразно — с партии шахмат. Прорехов с Артамоновым, чтобы определиться в дебютах, делали по первому ходу. Потом на доске оказывались стаканы, закуска, пепельница. Посиделки входили не спеша в нужное русло. И хотя фигурам с каждым часом приходилось бороться все в более сложных ландшафтных условиях, форсируя пролитое пиво и одолевая перевалы огрызков, игра доводилась до конца. Основная путаница возникала в эндшпиле, когда Прорехов приступал к ветчине и ставил на доску майонез. Чтобы не макнуть в эту гадость коня, мало было знать теорию — требовались серьезные навыки. К концу игрищ часть фигур, как правило, терялась, в роли ладьи выступала пробка от вина, чинарик мнил себя пешкой, а за ферзя легко сходил усеченный шпиль костяного памятника погибшим кораблям. Таким образом, из плоской игры шахматы переходили в разряд трехмерных. Сыграть до конца в такие разукомплектованные шахматы можно было только под обширным наркозом. Особенно когда под руки попадалась доска из облезлой фанеры, на которой черные клетки мало чем отличались от белых.
— Открой еще одну бутылку, — попросил Прорехов Артамонова.
— Всю? — уточнил Артамонов.
— Не умничай, — предложил ему жить проще Прорехов.
— Мне повестка пришла, — сказал Артамонов и сделал свой коронный ход Кр e1- f2. Этим нестандартным ходом Артамонов всегда намеренно создавал себе дебютные трудности, чтобы потом было интереснее выкручиваться. — Пошел проверить почту перед отъездом, смотрю — лежит! — перешел на ор Артамонов, потому что шум воды в ванной не позволял разговаривать тихо и раскованно. Ничего не понимаю! — наклонился он к самому уху Прорехова и прокричал: Куда-то там явиться завтра, номер части, адрес! Ничего не понимаю.
— Покажи-ка, — протянул он руку.
— Минуточку.
Артамонов покопался в карманах и вытащил бумажку. Прорехов взял ее, повертел в руках, проверил на свет и сказал:
— Один к одному.
— Что «один к одному»?
— Повесточка один к одному, — сделал какой-то свой вывод Прорехов.
— Не понял.
— Видишь ли, пятачок, — пояснил Прорехов, — я получил такую же.
— Покажи! — не поверил Артамонов.
— Минуточку, — сказал Прорехов. Он дотянулся до портмоне и вынул свою.
Повестки и впрямь были идентичными.
— А ты когда получил? — спросил Артамонов.
— Позавчера, кажется, — вспомнил.
— Почему мне не сказал?
— Ты же знаешь, я не военнообязанный, — просто объяснился Прорехов. — И никому ничем не военнообязан. Подумал, может, прикол какой. Из своих, думаю, кто-нибудь пошутил. А ты почему до сих пор не сказал?
— Я хотел завтра сдернуть с концами, чтобы не возвращаться ни сюда, ни домой, — признался Артамонов. — Вроде как никаких повесток не получал. Ты же знаешь, служить я не буду ни за что. По мне лучше прислуживаться.
— Странно, что повестки пришли в конвертах, — призадумался Прорехов. Обычно такого рода бумаги приходят неупакованными.
— Чтоб никто не прочитал, я думаю, — догадался Артамонов.
— Но, с другой стороны, ни на конверте, ни на самих повестках нет ни штампа, ни печати, — выказал сомнение Прорехов.
— Может, это Артур подсунул, — допустил Артамонов, — а потом оборжется над нами, скотина!
— Вполне возможно, — согласился Прорехов. — Но если он не расколется в ближайшие минуты, значит, не он.
— А кто? — предложил расширить круг подозреваемых Артамонов.
— Давай спросим его самого, — сообразил Прорехов. — Вдруг он тоже получил и молчит по своей дурацкой натуре никогда ни с кем ничем не делиться?
— Давай, — согласился Артамонов.
— Эй, вы! Хватит шептаться! Уроды! — забулькал Артур, слыша, как его ф.и.о. поминают всуе.
— Да мы, напротив, хотим узнать, не ты ли подсунул повестки, — сказал Артамонов.
— На фиг вы мне сперлись! — честно признался Артур.
— Ответ исчерпывающий, верим.
— Что ж теперь будет-то? — захлопотал лицом Артамонов.
— Что будет?! Что будет?! Война с турком будет! — успокоил его Прорехов. Темой его диплома был Гоголь в условиях сеточного планирования многотиражки.
— Верно, это все француз гадит, — таинственно сообщил Артамонов.
— Выходил бы ты, Артур, из ванной, — поторопил товарища Прорехов, — а то у нас тут питейный кризис.
— Иду, — булькнул Варшавский.
По натуре Артур был каботином и привносил в жизнь некоторую манерность. Он казался человеком, в присутствии которого невежливо быть талантливым. Его фундаментальное надувание щек в физическом смысле основывалось на внутренней философии, которая была глубже, чем заветные гайморовы пазухи его носа. Варшавский с упоением вчитывался в биографии великих людей, чтобы найти их такими же, как и он сам, грехоимущими. Упертый на самодостаточности, Артур с удовольствием отмечал, что такой-то гений в тридцать лет все еще не соизволил приступить к сотворению своего основного труда. Это страшно радовало Артура, он со вздохом делал утешительный вывод, что раз тот, великий, успел, то и он, Артур Варшавский, мастер накрахмаленных подходов, тоже все свое успеет до капельки. А пока можно ничего не делать.
…В команде Артамонов — Прорехов — Варшавский двое первых были неразлучны. Встретятся, бывало, утром и ходят целый день вперемешку, пока не установят меж собой взаимно-однозначное соответствие.
Меж собой они познакомились на первой сессии. Прорехов тут же выдвинул Артамонова в старосты курса. Уже на обзорной лекции стало известно, что Прорехов делает третью попытку получить гуманитарное образование. Начал он его в Горьковском университете, но, прознав, что оттуда был изгнан Лобачевский, Прорехов бросил заведение и из чувства протеста поступил в Ленинградский университет. Там — опять неувязка: выяснилось, что из Санкт-Петербургского университета был выперт Гоголь. Пришлось из солидарности оставить и этот вуз. И вот теперь Прорехов в Московском университете и не знает, что делать, — отсюда, как стало понятно из мемориальной доски, за скверное поведение сто пятьдесят лет назад был отчислен Лермонтов. В этих раздумьях — бороться с царским произволом в высшей школе до конца или закрыть на него глаза — и застал Прорехова Артамонов.
— Мои университеты, — ласково называл Прорехов свои тщетные попытки расквитаться со старым режимом.
— Не волнуйся, выгонят и тебя, — успокаивал его Артамонов, который сам в Московском университете был почти проездом и полагал, что все приличные люди оказались здесь тоже случайно. Тем более на заочном отделении, заочнее которого не было ни в одном вузе страны.
Получив техническую «вышку» и поработав механиком, Артамонов прибыл в Москву, чтобы поступить в Литературный институт и получить второе верхнее образование. Но как назло, в приемном покое Литинститута оказался выходной. За неимением времени Артамонов не стал рисковать и на следующее лето избрал заведение поближе к Киевскому вокзалу, чтобы было удобней добираться.
На сессиях Прорехов и Артамонов держались парой. Артура они выписали в друзья позже, на втором курсе. Увидели, что нормальный с виду телевизионщик — сами они одолевали газетное отделение — мается дурью в полном одиночестве, и пригласили в портерную лавку «Фазан» за Киевским вокзалом попить пива за его счет. Дружба завязалась и пошла как по маслу.
Наконец в дверях санузла во влажной тунике из простыни показался Варшавский. Он устроил друзьям очную ставку и перекрестный допрос.
— А ну, показывайте повестки! — потребовал он.
— Вот, смотри, — друзья сунули ему под нос фиговые листки повесток.