Пидор был единственным, кто проводил «дикарей» до вокзала. Он все лето продержался с отрядом, не отпуская студентов ни на шаг. И что его, столь самостоятельного, удерживало рядом? Может, то, что все с понятием относились к его необычной душе и не утруждали приступами чрезмерного внимания? Давали свободу в действиях? Или совсем не потому?

Но в вагон, когда поманили, Пидор сесть отказался. Он пробежал за поездом с полкилометра, дико мяукнул и побрел в сторону леспромхоза АН-243/8. Прощальный стон кота долго не мог растаять в утреннем мареве.

Пошел дождь. Крупные, совсем не осенние капли вкось чиркали по оконному стеклу, желая, наверное, вспыхнуть. Некоторым это удавалось, когда поезд пролетал мимо станционных фонарей. Параболические кривые, оставляемые каплями, зарисовывали окно. Резкости для созерцания заоконных полотен стало не хватать. Чтобы навести ее, гоняли по кругу «северное сияние» — смесь питьевого этилового спирта с шампанским. Гудели, как оттянувшие срок и откинувшиеся ссыльные, — плотно и по полной программе. Карты — напитки, напитки — карты. Единственное, что отличало знакомых Аля-поти от «дикарей», — у последних не было цели спустить все заработанное собственным горбом. Поэтому угощали не всех подряд. И не со всеми подряд садились за откидной ломберный стол.

В купе, где звеньевым был Фельдман, употребляли голый спирт, поскольку игристое все вышло. Раскрепостив всасывательную функцию, работники вяло метали банк, играя по копеечке во что-то среднее между сварой, секой и бурой. Играли на щелбаны. Кто выигрывал, отбивал по носу с оттяжкой. У Фельдмана нос был весь синий. Играли и трамбовали подброшенную Татьяной тему влияния спирта на потенцию и особенно на зрение. Вспоминались многие случаи из жизни, когда кто-то из знакомых то ли умирал от спирта, то ли становился импотентом, то ли напрочь терял зрение.

— Так это от технического, а мы пьем специальный этиловый, питьевой, успокаивал всех раздухарившийся Нинкин, понимая, что сенсибилизацию организмов уже не остановить.

— Все равно отрава! — отхлебывал мизерными глоточками Фельдман. Страшно!

По капельке, по капельке Фельдман накачался, как маркшейдер, и, прислонившись к стене, отключился с картами в руках. Сон его был крепок. Спирт скосил нашего ботана до полного укоса — тоны его сердца стали приглушенными — налицо была симптоматика абсолютного нажора.

Нинкин вырубил свет и стал подначивать участников игры:

— Ставлю еще! Удваиваю банк! — И, толкнув Фельдмана, произнес: — Твое слово! Ходи!

Фельдман не просыпался. В вагоне появились глухонемые торговцы порнографическими картами. Они разложили свой товар, все по нескольку раз туда-обратно просмотрели его, но покупать не стали — денег пожалели. Фельдман не просыпался. Подергивая верхней губой, он сгонял прочь назойливую генесскую муху.

— Да он, я вижу, болт на нас забил, — сообразил Пунктус.

— Ходи, а то за фук возьму! — сказала Татьяна громко в ухо Фельдману и шмыганула туда-сюда его калитку на крутом и мощном зиппере, который своей тяжестью заметно обременял его варенки. Гульфик Фельдмана не предназначался для выброса сублимированной энергии в пространство, разошедшееся со временем во взглядах на лампочку Ильича, — он играл роль предбанника — стучать три раза.

Фельдман очнулся, отверз свои навыкате зенки, но ничего не увидел. Вокруг стояла сплошная темень. В мозгу Фельдмана начали беспорядочно перемещаться отложившиеся россказни о причудливых последствиях при злоупотреблении техническим спиртом. И Фельдман что есть дури завыл, ощупывая местность вокруг глаз — брови и переносицу.

— Глаза! Мои глаза! Где мои глаза?! — погнал непонятки Фельдман, входя в оральный синдром. — Я ослеп!

— Да ходи же ты наконец! — поторопил его Пунктус. — А то скоро большая остановка, надо хаванины какой-нибудь взять.

— Я ничего не вижу! У меня пропало зрение! — вопил Фельдман.

— Не выдумывай ерунду! — подначивал его Пунктус. — Твое слово! Ходи!

— Я ослеп! Это спирт! — не унимался Фельдман. — Напоили дрянью! Сволочи!

Нинкин включил свет. Зрение к Фельдману вернулось.

— Гады! — бросил карты Фельдман. — Ну и шуточки у вас!

Усова, вытянувшегося за лето в трость, равномерно загоревшего и превративщегося во вполне приличного и симпотного скидуха, облюбовала одутловатая проводница. Ее большой производственный непрерывный стаж подвиг Усова оказать ей помощь в разноске чая, что было знаменательным в его судьбе, показательным в принципе и всем бросалось в глаза. От «северного сияния» вагон ходил ходуном. Поезд так мотало, что чаю в стаканах оставалось на дне, когда поднос достигал пассажиров. Усов еле держался на ногах. Пассажиры с пониманием терпели перекос в ценах на чай и недолив в граненой посуде.

В награду за помощь, отработав смену, проводница пригласила зеленого, словно побег бамбука, Усова к себе в подсобку и, отдавая должное его стройному, как лыжная палка, телу, стала обрабатывать его в шаблонных позах. А вот Усов по неопытности отдать должное без побочных эффектов не смог. Ему вспомнилось детство. В объятиях пиковой дамы — а именно так себя называла проводница — он чувствовал себя как в магазине мягкой игрушки, что на площади Партизанской Славы. На первых порах все шло нормально. От шаблонных вариантов они переходили к «хо ши мину» и возвращались обратно. Вагонная тряска даже несколько помогала процессу, но в самый ответственный момент — в момент пиковой нагрузки, которая складывалась из произведения массы ладно сбитой фигуры пиковой дамы и ускорения свободного падения, — организм Усова не вынес двойного давления изнутри. Его потащило вразнос. Сначала прорвало верх — Усов, что называется, метнул харч непосредственно из положения лежа. «Суповой набор», — мелькнуло у него в голове. Догадка подтвердилась — набор, к которому почти не прикоснулись ферменты, ушел по дуге прямо на форму проводницы, по привычке аккуратно сложенную у изголовья, и по инерции наполз на увенчанную кокардой фуражку. А потом у Усова прорвало и низ.

Это было первое боевое крещение Усова. По причине закомплексованности до этого случая он практически не делал самостоятельных попыток стать настоящим человеком. В групповой гульбе участвовал, а так нет.

Усов понимал, что через секунду его, как слабонента, выдворят из служебного купе и ему придется стоять в коридоре с трусами в руках и икать в тоновом режиме. Но не тут-то было. Прибравшись, насколько было возможно в этой ситуации, проводница продолжила приголубливать Усова теперь уже «калачиком» — из брачного репертуара пьяных дьяков — и выпроводила его, выжатого как лимон, только под утро.

Друзья нашли Усова похожим на винторогого козла. Обломанного и потерянного, они отвели его к себе и уложили досыпать согласно купленному билету.

Слегка подпорченная железнодорожная форма проводницы стала причиной драмы, участие в которой принял наперебой весь состав.

Бригадир поезда, состоявший с проводницей в особых производственных отношениях, имел на нее не только железнодорожные виды. Он усек, что его пассия находится на посту в чужом занюханном трико, а не в униформе, которую он ей организовал раньше, чем вышел срок носки предыдущего комплекта. Угрожая увольнением, бригадир выпытал у подчиненной всю подноготную — почему и каким образом спецовка оказалась некондиционной. Проводница выложила секрет с большим апломбом и удовольствием. То есть призналась во всем назло надменному соседу. Реакция бригадира получилась неадекватной. Он вздумал воздействовать не по женской линии, а прямиком на Усова — поднял его, сонного, с полки и принялся окучивать. За Усова вступился оказавшийся рядом Артамонов. Он произвел свое привычное движение головой и угодил бригадиру прямо в губы бантиком. Фронтальная проекция бригадира поезда отпечаталась на перегородке купе. Обыкновенно в таких случаях требовалась накладка швов. Бригадир ретировался, но через час собрал всех проводников и атаковал «дикарей» при помощи вагонной оснастки — инструмент в руках налетчиков был в основном от бойлерной — кочерга и совки для засыпки угля.