Гостьи в благодарность за приглашение избрали дисконтную форму обслуживания и не погнушались даже Усовым, несмотря на его бросающуюся в глаза миниатюрность. Ему навстречу их среда выдвинула из своих рядов похожую на вертопраха дюймовочку Катю, и молодые, как дети, впервые допущенные к взрослому столу, стали держаться излишне официально. По правде говоря, этот вундеркинд Усов и юная ведьма Катя просто заколебали всех своей неуемностью.

Чтобы навести хоть какой-нибудь порядок, Мурат, не снимая фуражки, напросился быть тамадой. Но заходил он издалека, слишком издалека, и пока по очень древнему кавказскому распорядку пили за скот, за урожай, за аульных родственников, Неолит Ильич закончил поздравление советскому народу. Поздравление все восприняли очень критически — прозвучало много добавлений и пожеланий с мест.

— Не мни стакан! — посоветовали Мурату, который всегда путался при непосредственном контакте со своей мозговой тканью.

Усов, успевший принять неспортивную дозу «Виорики», то и дело прорывался к микрофону и без спросу присоединялся к ажиотажу. На нем повисала дюймовочка Катя, что-то шептала на ухо и пыталась усадить на место, но из глаз Усова истекала такая едкая любовь, что дюймовочка быстро оставляла его в покое. Так было всегда — как только Усов начинал по пьяни заговаривать о своей привязанности к группе, с него сразу слетало все лишнее.

Пока торопили Мурата, пока напомнили, пока наполнили — загремели кремлевские куранты. И напрасно этот рапирист Мурат испытывал себя в конферансе — ему было не управиться одновременно и с Нинелью, и с толпой. Находясь в столь перекрестном положении, он быстро иссяк. Вожжи праздничной повозки перехватил Артамонов и погнал людей дальше. Мурату ничего не оставалось, как взять саблю и заняться хирургическим иссечением краев огромного торта, раскинувшегося в центре стола. Торт был сложен из восьми маленьких квадратных тортиков и представлял очень удобное поле для рубки издалека, чем Мурат тут же и воспользовался. Он отрубал кусок, подхватывал его кончиком сабли и этой же саблей пытался подать его себе в рот. Ему всегда кто-то мешал, и он попадал то куском торта, то концом сабли кому-нибудь то ли в голову, то ли в лицо, то ли еще куда-нибудь не туда.

У Рудика настроение было тоже не в меру куртуазным. Накануне он получил сразу два послания — из Мелового от загорелой Маши и очередную сводку погоды за ноябрь от радиодиспетчерши с Ямала. В сердцах староста хватал то одну, то нескольких педагогичек и тащил в круг покривляться. Он пытался даже заговорить с будущими училками, но радиодело не очень смешило гуманитариев. Все эти частоты и волны совсем не будоражили гостей, потому что попадали в зоны неуверенного приема.

Татьяна вела себя половинчато. Большей частью она самозабвенно танцевала, оттолкнувшись от подоконника, и заводила публику треморными движениями и цыганскими потрясами вскинутой вверх груди, давая понять, что она пусть и с трудом, но все же нашла культпросвет в этой теснотище и заполнила свободную нишу быстрого нон-стопа, в связи с чем готова бесконечно и в полной отвязке всем на зависть воплощать в телодвижениях диетический вопль одинокой и неразгаданной женщины. В эти моменты апериодические вспышки огней выхватывали из темноты в основном только ее одну — Забелину было скучно направлять фонари на других. Исполняя танец престижа, Татьяна самозабвенно играла своим нелегким телом. Она покоряла население тазобедренной и другой хаотической пластикой, словно мстя сразу всем виновникам ее сегодняшней невостребованности. Татьяна походила то на борца сумо, который овладевает азами, то на культуриста, который демонстрирует свои наросты за истекший год. Это был не танец, а дискурс, потому что он не ставил никаких точек в судьбе. Это был не танец, а балет с подстрочным сурдопереводом. На голове Татьяны красовался широкий лентец, который мешал волосам собраться в прическу «я с покоса». Ее мрачная масса не успокаивалась ни на миг — в моменты медленных танцев Татьяна набирала апельсинов и, бродя между танцующими парами, совала всем в рот оранжевые дольки. Усову по ошибке она втолкнула кожуру, причем не в рот, а дальше. Тот в горячке ничего не понял и попросил добавки. Время от времени Татьяну одолевал синдром повышенной вязкости — и тогда она подсаживалась к Решетову, чтобы насесть на него с вопросами по метагалактике.

Реша, будучи под сильным допингом, стращал ее внеземными цивилизациями, чтобы подолгу не довлела.

Нинкина и Пунктуса уже ничто не интересовало на этой дискотеке. Они устали отыскивать соединение, подобное их коменсалическому союзу, — а это, как выяснилось, было единственным способом стать счастливыми сразу обоим. Учтя долгий опыт своего симбиоза, Нинкин и Пунктус пришли к заключению, что их разрозненные, удельные знакомства с девушками ни к чему не приведут. Сколько друзья ни пробовали заводить шашни поврозь, у них ничего не получалось — ровно через неделю они начинали скучать и томиться друг по другу. Приходилось убегать от подруг и возвращаться назад с виновато опущенными глазами. За Нинкиным числилось несколько попыток крутануть роман с Алешиной Наташей. Она тянула к нему свои короткие руки и не доставала, потому что вступала в конфликт с Татьяной, которая на случай пролетов с парнями придерживала Алешину подле себя.

Перед самым Новым годом друзья решили смотаться в баню, где все и приключилось. К Пунктусу, то и дело потряхивающему анакондой, стало приставать мурло, которому приглянулось все еще продолжающее, как ему показалось, подрастать по коление Пунктуса. Размахивая купюрой, мурло пыталось пригласить Пунктуса к себе в гости, обещая сплошную выпивку и закусь голодному студенту. Нинкин обиделся на Пунктуса за то, что тот позволил волочиться за собой. В отместку он после бани не пошел в общагу, а решил простоять, распаренный, под окнами, чтобы простудить придатки и умереть. Пунктус долго звал его из окна, но Нинкин настаивал на своем, пока Пунктус не пообещал ему больше никогда не откликаться ни на чьи предложения и даже не давать для этого повода.

— «АББА»? Нет? Значит, «Бони М», — корчил знатока диско-текучки Пунктус.

— «Бони М»? Нет? Значит, «АББА», — через полчаса присоединялся к диспуту Нинкин.

Но и сегодняшний вечер не смог подарить Пунктусу и Нинкину двух подруг, между которыми существовала бы связь, подобная их прочному и гармоничному соединению. Этот вечер подводил черту под их долгими раздумьями как и с кем жить. Сегодня они окончательно утвердились в мысли: жить надо проще и с тем, с кем хочется, то есть, без всяких шаблонных наворотов. До нынешнего вечера они мучались и не понимали, как им продолжать отношения. В стране была полная неразбериха с этим вопросом. Только в самых глухих уголках общества можно было выудить информацию о том, что и у нас существует такое. Будучи зажатыми и ограниченными в понятиях, поскольку не существовало среды, Пунктус и Нинкин интуитивно кружились друг подле друга, словно выжидая, когда разрешат.

— Ну что, меньшевики, прошу к столу, — пригласил их Рудик.

Други спокойно последовали совету и уселись рядком. В разгар праздника Пунктус заметил, что вино в стакане Нинкина всегда одного цвета и налито до одного уровня, в то время как в посуде у других уровень и цвет жидкостей постоянно меняются. Догадка отрезвила Пунктуса. Он потихоньку толкнул друга, потом еще раз и еще. Голова Нинкина, покоящаяся на упертых в стол руках, упала в тарелку с оливье.

— И тут проспал! — поднял тревогу Пунктус. — Это ж надо, Новый год продрых! И когда же ты снимешь с себя эту резинку?!

Нинкина затормошили. Он вскочил, испуганно схватил бокал, машинально опорожнил в один счет и очень серьезно попросил, чтобы его пропустили в санузел.

— Что за страна?! — обиженно произнес Нинкин. — Не успеешь прикорнуть ненадолго, как тут же рядом почетный караул выстраивается!

Клинцов проводил политику двойных стандартов — контролировал Алешину и одновременно пас гостью под фикусом, то и дело обзывая ее Феней.