Папакостис убежал с острова на лодке за несколько дней до вступления немцев в Грецию и всю оккупацию работал под чужой фамилией. Тогда ему не было еще и сорока лет, но волосы его уже посеребрились, а лицо утратило свежесть и покрылось морщинами. Речь у него была неторопливая и несколько назидательная. Прозвище Старик, которое дали ему позже шахтеры, постепенно прижилось к нему.

В те годы положение на шахте изменилось. Английский уголь не попадал в оккупированные немцами районы, и спрос на бурый уголь значительно увеличился. Компания открыла новую шахту, добыча велась посменно круглые сутки. Выработка возросла в пять pas по сравнению с довоенным уровнем, и все равно топлива не хватало. Фармакис продавал уголь немецким и греческим заводам, а также на черном рынке. Неожиданная удача вскружила ему голову. Он стал строить грандиозные планы и вступил в переговоры с большой австрийской компанией о создании огромного предприятия, которое занималось бы добычей угля во всей Аттике. Но именно в эти дни шла великая битва под Сталинградом. Ее исход заставил Фармакиса спуститься с небес на землю и прекратить всякую переписку с австрийцами.

Папакостис снова пошел работать на шахту в начале 1942 года. Старый десятник, хорошо знавший в лицо всех шахтеров, погиб во время какой-то драки. Состав служащих значительно обновился. За работой следил немецкий сержант, который пьянствовал день и ночь. Однажды утром Кацабас привел с собой Папакостиса.

«Он двоюродный брат моей жены и приехал с Корфу… Итальянцы – дерьмо. На Корфу они все воруют и воруют», – сказал он сержанту и сунул бутылку коньяка ему в карман шинели.

Папакостис, отпустивший длинные усы, с улыбкой смотрел на немца. Он достал фальшивое удостоверение личности, но сержант внес его в список, даже не проверив документов…

– И я много в жизни намаялся и хорошо знаю, что такое бедность, – произнес неожиданно Фармакис, придравшись к словам одного из рабочих, чтобы перейти к рассказу о своей карьере.

Он поджал губы, стараясь припомнить что-нибудь такое, что поразило бы слушателей. Но утреннее столкновение с директором банка испортило ему настроение, и он не нашел ничего лучшего, чем повторить тысячу раз сказанную и пересказанную историю про свечки.

– Да, бедность, – повторил он. – Когда-то у моего покойного отца отобрали кусок земли из-за двадцати драхм по курсу того времени. Отнял эту землю ростовщик из нашей деревни. Из-за двадцати драхм, друзья мои, а нам есть было нечего. Иду я тогда к лавочнику в Захаро и говорю ему: «Дяденька, дай мне пятьдесят свечей, и я поцелую здесь, перед тобой, икону богоматери, что сразу, как продам их, принесу тебе деньги». Он косится на меня: стоит ли разговаривать с двенадцатилетним щенком? Сердце у меня так и колотится. Он ни слова. Выходит из-за прилавка, берет пакет со свечками и дает мне. «Бери, но заплатишь за каждую по две монеты. Если пустишь деньги на ветер, с живого тебя шкуру спущу», – говорит он мне. Так начал я свой путь, – с торжеством заключил Фармакис, – и даже теперь, когда я стал тем, кто я есть…

– Интересная история, дядюшка Димитрис, да не ко времени, – перебил его Старик, и на его изрытом морщинами лице появилась улыбка, совсем не понравившаяся хозяину.

– Дай мне кончить, – раздраженно проговорил Фармакис.

– Да вы, дядюшка Димитрис, век не кончите.

Обращение «дядюшка Димитрис» еще больше разозлило Фармакиса. В нем прозвучало не только непризнание его заслуг, которое он прочел в глазах Старика. Как все крестьяне, пробравшиеся в высшее общество, он не переносил слово «дядюшка». Он позволял себе рыгать за столом в присутствии гостей, распускать ремень, когда у него раздувался живот, и оскорблять дам своими грубыми манерами – ему безразлично было, какое впечатление производит он на других. Однако он требовал – и прежде всего от своих служащих и рабочих, – чтобы они почтительно называли его «господин Фармакис».

Он не выразил открыто своего недовольства, потому что на людях проявлял всегда такую сердечность к этому рано постаревшему шахтеру, что сносил все. Но его бесило то, что с годами он невольно все больше восхищался своим противником! Фармакис никогда не пытался объяснить причину этого восхищения, самолюбие мешало ему признаться в нем.

– Мы пришли сюда, чтобы вы выслушали нас. Вы отлично знаете, что дело спешное, – продолжал Старик.

– Прекрасно. Так я слушаю.

– Компания задолжала рабочим за пятьдесят – шестьдесят дней и еще…

– Ну и что с того, братец? – перебил его презрительно Фармакис, как бы говоря: «Из-за такого пустяка вы явились ко мне и еще запугиваете, будто случилось что-то серьезное?» – Передайте им, – продолжал он, – чтобы они немного потерпели, им все заплатят.

– Потерпели? – с горькой иронией переспросил Старик.

– В магазине больше не отпускают в кредит. Нам есть нечего, – сказал третий шахтер, который беспрестанно вертелся, словно кресло было утыкано иголками.

– Да, в кредит не дают, – подтвердил Кацабас – Все лавочники напугались… По поселку прошел слушок, что компания идет ко дну.

Фармакис не придал значения словам двух других членов рабочей комиссии. Чтобы у них пропало всякое желание продолжать, он остановил пренебрежительным жестом Кацабаса и демонстративно повернулся к Старику.

– Ну ладно, ладно! Я сказал уже: вам заплатят, – повторил он холодно и затем прибавил с улыбкой: – Зачем же, братец, ты впутал в это дело адвоката своего профсоюза? Он возбудил двести дел из-за задержки зарплаты!

– Ваш адвокат опять добился отсрочки суда. Ну, дядюшка Димитрис, чтобы не бросать слов на ветер, в субботу вы выдадите очередную зарплату и часть старого долга. Так мы решили, – сказал сухо Старик.

– В эту субботу невозможно, невозможно! – воскликнул Фармакис.

– Мы пришли предупредить, чтобы вы приняли меры. Иначе в понедельник никто не спустится в шахту.

Фармакис помрачнел. Он не ожидал, что ему будут угрожать забастовкой. Конечно, он знал, что если и впредь компания будет придерживаться той же тактики, то не избежать возмущения рабочих. Но непосредственная опасность пока как будто ему не угрожала. Шахтеры продолжали бы протестовать, обращаться в министерство, пожалуй, устроили бы двухчасовую стачку – он хорошо знал приемы, которые пускал в ход профсоюз. Между тем шли бы недели, а самым важным для Фармакиса было выиграть время. «Нет, невозможно, не может быть, чтобы в эти два дня разразилась забастовка. Нет, Старик запугивает, просто запугивает», – подумал он.

– Вы разве не понимаете, что англичане ведут со мной беспощадную войну! – возмущенно проговорил он.

– Я знаю. Поэтому до сих пор мы многое терпели – · ответил серьезно Старик.

Фармакис сразу повеселел. Лицо его расплылось в улыбке. Он принялся с воодушевлением толковать о предстоящем расширении компании. Посулил членам комиссии, что, как только начнет функционировать завод, он примет в три раза больше рабочих и организует предприятие на новых началах, самодовольно названных им «социалистическими». Под социалистическими началами он понимал следующее: ежегодно оделять приданым десять дочерей шахтеров, устраивать рождественский праздник с щедрыми подарками для детей и – самое поразительное – после составления годового отчета разыгрывать по жребию среди рабочих сто акций. Таким образом, вскоре «все станут акционерами и будут получать свою долю прибылей». Он разглагольствовал с жаром и красноречием, в то время как его кошачьи глаза перебегали с лица одного слушателя на другое, чтобы определить производимое им впечатление.

Затем он встал, потирая руки, и зашагал по кабинету.

– Я знаю, что ограниченные люди, которые сели нам на шею и тащат нас в пропасть, назовут меня коммунистом, но мне наплевать, – добавил Фармакис и внезапно запнулся: он подумал, что стоит ему повернуться спиной к шахтерам, как они насмешливо улыбнутся. – Я буду придерживаться своих принципов.

Члены комиссии дали ему закончить. Молча обменялись взглядами и все трое одновременно встали. Фармакис пристально посмотрел в глаза Старику.