– Мама, – растерянно прошептала она.

Решение работать в шахте Катерина приняла в ту же дочь. Сначала она думала пойти в какую-нибудь белошвейную мастерскую. Но отказалась от этой мысли, поняв, что в таком случае ничего не изменится в ее жизни. Смешно сказать, работать в белошвейной мастерской, когда она ни разу не держала в руках иголку! Если ее возьмут, то только на подсобную работу – относить сшитые рубашки в гладилку и убирать помещение, как и в мастерской Фанасиса Пикроса. Но теперь она уже женщина, не девчонка. А если из упрямства она не желает обучиться ремеслу, то виновата в этом она сама, и никто другой. Быть на побегушках – разве такое занятие отвечает тому созревшему в ней решению?

Как и все молодые люди, кто решает, какой путь избрать в жизни, Катерина задумалась над своим будущим. И предпочла избрать для себя нелегкий, пожалуй даже героический, жизненный путь. Ей вспомнилось, как еще позавчера она сказала Стефаносу, что предполагает уехать; куда отправиться, она не знает, но уедет во что бы то ни стало – ей надоела грязь, нищета, все надоело. Она исчезнет, упрямо повторяла она; быть может, просто пойдет да утопится. Стефанос с улыбкой протянул ей руку, но она отскочила, словно ее ударило электрическим током… А когда он понял, что это не пустая болтовня и ее действительно терзают сомнения, он стал серьезным.

– Не грызи, Катерина, ногти, – сказал он. Она молчала, а он продолжал: – Все бедняки стремятся избавиться от нужды. В твоих словах нет ничего нового.

«Опять завел свою песню», – думала Катерина. А Стефанос говорил, что счастье вокруг нее, среди грязи и нищеты. Нет, он не шутил. Счастье в общей борьбе людей за то, чтобы превратить этот поселок с его убогими лачугами в земной рай. Погибнуть ни за что ни про что – разве это помощь общему делу? Катерина проявляла нетерпение, она была уверена, что он сейчас вспомнит и о ее матери. Встав, она принесла ему из кухни обед и холодно спросила, не нужно ли ему еще чего-нибудь. Он посмотрел ей в глаза. Щеки у нее пылали.

– Нужно тебе что-нибудь? – повторила она. И вдруг, показав ему спину, убежала, напевая бойкую американскую песенку.

Было уже, наверно, около четырех часов утра, а Катерина, сидя на пороге, продолжала размышлять. Женщин работавших в шахте, она видела каждый день. Увядшие, грязные, в убогих платьях и грубых ботинках, низко повязав на лоб платок, они понуро брели по дороге после окончания смены. Она испытывала жалость и в то же время какую-то непонятную зависть к ним. Когда чувствуешь себя одиноким, всегда с огромной завистью смотришь на людей (пусть даже их жизненные условия хуже твоих), которые беседуют и шутят, живут и работают, связанные между собой общими интересами. Не раз, забравшись в заросли тимьяна, она наблюдала, как они группами шли в поселок, слышала их разговоры, шутки. Потом дорога пустела. В такие минуты она еще острее чувствовала свое одиночество.

– Он прав, – прошептала она. – И мама моя права.

Катерина решила работать на шахте из желания наказать себя. Она поняла это на другой день вечером, когда, придя с работы, стояла перепачканная, потная, лохматая перед осколком зеркала. Взяв лампу в руки, она долго, с огромным удовлетворением изучала свое лицо. Потом порвала в клочья фотографии кинозвезд. Да, она с рвением неофита мстила себе за свою женственность, привлекательность, кокетство, вульгарные повадки, так долго унижавшие ее человеческое достоинство.

Усталая и измученная, Катерина вскоре заснула.

Рано утром она встала и отправилась разыскивать десятника. Она попросила его принять ее на работу в вечернюю смену. Лукас удивился, но не стал возражать. Потом Катерина пошла к Стефаносу.

Она столкнулась с ним во дворе: Стефанос передвигался, опираясь на костыли. Он очень обрадовался, увидев ее. Она остановилась перед ним, тяжело дыша, и сказала:

– Я не уеду, буду работать на шахте.

– Выдержишь ли ты, Катерина? Это тяжелая работа, – сказал Стефанос. – Через пару дней ведь бросишь ее, – добавил он, засмеявшись.

– Скорее умру! – воскликнула Катерина.

И тут, словно догадавшись о происшедшей в ней перемене, он тепло улыбнулся. Она покраснела.

– Не грызи ногти, – сказал он…

Вспышка Катерины смутила Лукаса. Он попытался успокоить ее.

– Ну ладно, ладно, я пошутил. Он повесился не из-за тебя… он был тронутый, так все говорят в конторе… Вижу, мы с тобой не найдем общего языка, – заключил он, обкусывая стебелек базилика.

Лицо Катерины стало холодным. Она повернулась и пристально посмотрела на Лукаса.

– Ступай, делай свое дело, Лукас, – уже спокойно сказала она.

Но в ее спокойном топе скрывалось столько презрения, что десятник обиделся. Он выплюнул стебелек и, поникший, побрел к складу.

В это время в забое номер семь произвели четвертый взрыв. Молодой шахтер быстро пополз по грязи и исчез в глубине квершлага. Там уже укрылись несколько рабочих. Это была небольшая, давно заброшенная выработка. Теперь сюда подходил штрек, и по квершлагу прокладывали рельсы, так как это был более короткий путь на поверхность. Рельсы укладывали только рабочие первой смены, и в этот час здесь бывало пусто.

Раздался грохот. Земля содрогнулась. Клеархос почувствовал, как куски породы градом посыпались ему на голову. Он испуганно посмотрел на деревянную крепь.

– Не бойся, она выдержит. Беда обычно обрушивается на человека, прежде чем он успеет ее заметить, – сказал Старик.

Он сидел рядом с Клеархосом, прислонившись к стойке. Достав из кармана грязный носовой платок, Старик зажал им рот, чтобы предотвратить приступ кашля.

– Сколько еще будет взрывов? – спросил Клеархос.

Но приступ кашля помешал Старику ответить. Так как рот его был зажат платком, он показал на пальцах, что ожидается еще два. Через несколько минут земля опять содрогнулась. Клеархос старался не дышать глубоко, пока воздух был отравлен газами и угольной пылью. У последней стойки мерцал тусклый свет шахтерской лампы. Из главного штрека доносился скрип лебедки.

Старик и Клеархос дожидались пятого взрыва. Пристроившись позади других рабочих, они сидели, прижавшись друг к другу плечами. Это прикосновение смущало Клеархоса. Он отодвинулся немного, в замешательстве разглядывая свои черные руки.

Прошло еще минуты три.

– Вроде запаздывает, – обратился Старик к толстому шахтеру, стоявшему перед ним на коленях.

– Что-нибудь не ладится, – ответил тот. – Костас, у тебя, наверно, шнур отсырел и погас, – сказал он своему соседу, взмокшему от пота парню, который все время бормотал:

– Ну взорвись же, взорвись наконец!

Парень стоял, скорчившись, как раз в том месте, где квершлаг соединялся со штреком. Остальные шахтеры забоя номер семь успели уже доползти до штрека. Они ждали, спрятавшись за вагонетками. Прошло еще две минуты. Издалека донесся голос десятника:

– В чем дело-о-о?

– Насморк схвати-и-ил! – отозвался толстяк, приставив руки воронкой ко рту.

– Так что же теперь? Значит, будем ждать у моря погоды?

Выплывая из глубины, голос десятника разносился по штреку, доходил до шахтеров и терялся в квершлаге.

– Ладно, черт побери… Сейчас посмотрим, – пробурчал себе под нос толстяк. – Пошли, Костас.

Пройдя немного вперед, он исчез в штреке и пополз к тому месту, где был заложен динамит. Парень вытер потное лицо и последовал за ним.

Как только Клеархос остался вдвоем со Стариком, его охватило волнение. Он быстро оглянулся. В глубь темного квершлага уходили рельсы. В той стороне сейчас не было ни души. Он бросил взгляд на Старика. Тот стоял, прислонившись к стойке, прижав ко рту платок. «Сейчас или никогда», – молнией пронеслось в голове Клеархоса. Но вдруг на него нашло странное оцепенение.

В ту ночь, когда Клеархос, прижавшись лицом к стеклу, увидел в окно старого шахтера, читавшего газету, он понял, что никогда по найдет в себе силы выполнить требование англичанина. В растерянности постояв немного у окна, он вернулся домой. Лег, не раздеваясь, на кровать, прикрылся одеялом и погрузился в глубокий сон. Но на следующий день он попросил десятника назначить его в вечернюю смену. На него напала апатия, он избегал думать о деталях предстоящей «операции». В «Мазик-сити» он не пошел. Хотел повидать Софию, но, дойдя до меблированных комнат, повернул назад.