– Этот негодяй ободрал меня как липку, – ворчал он. – Аристократ паршивый, в долг берет, а долгов не возвращает. Не может пустякового дельца обстряпать, развратник этакий. Только и способен, что швырять на проституток деньги из моего кармана. – Фармакиса душил гнев, терпение его лопнуло. – Я тебе покажу, аристократ паршивый, мошенник, кто такой Фармакис, – вне себя бормотал он.

Фармакис снова схватил трубку.

– Господина председателя, пожалуйста…

– Господин председатель отдыхает, – ответила горничная тоненьким голоском.

– Пожалуйста, девушка, это Фармакис, попросите его подойти! Он срочно нужен! – раздраженно кричал он. Он прождал у телефона целых десять минут. Прислушиваясь к шуму, доносившемуся в трубку, ворчал: – Спит, одевается, бреется, отдыхает, чтобы ему пусто было! Затеял игру в кошки-мышки!

Наконец Георгиадис подошел к телефону.

– Я просил тебя позвонить вечерком, мой дорогой. Пока нет никаких новостей.

– Я хочу, председатель, сказать тебе, что министр… – Он во всех подробностях передал ему беседу с министром. Сват то и дело перебивал его, повторяя равнодушно: «Знаю, знаю». А Фармакис настойчиво повторял все тот же вопрос, который задавал сегодня утром, вчера, позавчера и месяц назад. Он всегда выходил из равновесия, когда решалось какое-нибудь серьезное дело. Но впервые в своей жизни он был так возбужден.

– Нет, нет, американцы не возражают. Я сказал тебе, только англичане не соглашаются, – говорил господин председатель, растягивая, как всегда, слова, чтобы голос его звучал благородней.

– Я боюсь, что у американцев на языке медок, а на уме ледок, – закричал Фармакис, нарочно ввернув народное выражение, потому что терпеть не мог, когда его сват разыгрывал из себя аристократа. – Их интересует своя нефть, а уголь…

– Извини, дорогой, ко мне пришли, – перебил его Георгиадис, потеряв терпение.

– Если бы американцы захотели, кто тогда посчитался бы с англичанами? – вопил Фармакис, боясь, что сват бросит трубку. – Не можете ли вы нажать на американцев?

– Сегодня главное – это кипрский вопрос, и они могут настоять на своем… Позвони мне вечерком.

Последняя фраза окончательно вывела из себя Фармакиса.

– Если ты не уладишь это дело, больше на мои деньги не рассчитывай, – вырвалось у него невольно.

– Как вы сказали? – раздался удивленный голос на другом конце провода. – Значит, господин Фармакис, нам нечего больше рассчитывать на сторонников моей партии? – холодно спросил Георгиадис, особо подчеркнув слово «сторонников».

– Извините ради бога, господин председатель. Я не это имел в виду, – пробормотал Фармакис, но Георгиадио не ожидая ответа, повесил трубку. – Алло, алло, – кричал он.

Фармакис походил немного по комнате. Почувствовал какую-то тяжесть в желудке. Громко рыгнул. В его столе лежало четыре неоплаченных векселя Георгиадиса. Ничего не стоило добиться конфискации его имущества. Вождь независимых сейчас как никогда казался Фармакису лишь Достойным насмешки. Пытаясь хоть чуть успокоиться, он лег на диван.

– Другого пути нет. Ни одному греческому предприятию не избежать этого. Я возьму в компанию американскую фирму.

Встав с дивана, он еще раз рыгнул.

Старые тополя, обрамлявшие пустынную дорогу в Кифисию, купались в лучах закатного солнца. Алекос шел быстрым шагом, рассеянно глядя на отцветший жасмин, скрывавший ограды, на гигантские сосны в парках, на опущенные жалюзи в домах, которые казались необитаемыми. Красивые виды, тишина, воздух, напоенный ароматом сосен, к которому примешивался тяжелый, удушливый запах гнили, богатые люди, беззаботные и счастливые (он чувствовал их присутствие, хоть и не видел их), волшебство заката – все это умиротворяло Алекоса.

Поравнявшись с виллой Фармакиса, он перепрыгнул через узкую канавку, тянувшуюся по обочине дороги, и подошел к ограде. Несколько минут его взгляд блуждал до деревьям с засохшими листьями, по партеру, по мрачному фасаду дома с опущенными жалюзи. Его охватило то странное волнение, какое чувствует взрослый человек, очутившись в местах, напоминающих ему детство. И сегодня опять, как и тогда, когда впервые после ссылки он появился на вилле, усадьба показалась ему не такой огромной, как он представлял. Даже старая сосна у веранды словно стала ниже.

Несколько раз в год мать приводила его к крестной. Она будила его на заре, мыла, наряжала в красивый костюмчик, специально для этого случая выстиранный и отглаженный. Когда она причесывала Алекоса, доставив его между своих колен, то наставляла его, нахмурив брови: «Смотри, будь умницей, не кидайся камнями. Поцелуй руку У госпожи Эмилии. Когда с тобой заговорит, не молчи как немой, не чешись и не нагибай голову, словно козел…» Целый день мальчик играл в усадьбе. А вечером, зачарованный чудесами этого сказочного мира, возвращался в бедный домик рабочего поселка.

В дальнем углу около забора, под большим гранатовым деревом, у него и Элли был устроен тайник. Дочь Фармакиса, тоненькая, гибкая девочка, которая была на два года моложе Алекоса, взбиралась за ним на деревья, бегала так же быстро, как он, и подбивала его на всякие «героические подвиги», порой плохо кончавшиеся. Однажды Алекос чуть не утонул, спускаясь по трубе в колодец. На веранде мадам Ортанс занималась со старшим сыном Фармакиса.

– Répétez le, Georges,[21] – раздавался голос сухопарой француженки.

А он повторял, как попутай:

– Nous avons, vous avez, ils ont.[22]

В то время в высшем обществе французский язык еще не был вытеснен английским. Долговязого нескладного Георгоса одевали в матроску и бдительно следили, чтобы он не выпачкался. Если отец видел, что он кувыркается на земле с младшим братишкой, то раздраженно говорил? «Георгос, неужели тебе не стыдно играть с малышом?» Родители часто заблуждаются, прежде времени считая своих детей взрослыми. В доме постоянно раздавался крик:

– Нельзя, Георгос, как тебе не стыдно!

И мальчик смотрел е. презрением, а может быть, даже с завистью на маленького. Никоса, возившегося у нор няни. А если Никос случайно притрагивался к книгам старшего брата, тот набрасывался на него, вопя:

– Уберите сопляка, а то всыплю ему.

Иногда с первого этажа в сад долетали тихие звуки рояля. Элли брала Алекоса за руку, и они пробирались в гостиную. Госпожа Эмилия, прикрыв глаза, молча поворачивала к ним голову. Она часами сидела, за роялем, играя старинные вальсы и романсы. Волосы ее были уложены в большой пучок, заколотый длинными костяными шпильками. Изредка, прерывая игру, она подзывала к себе Алекоса и трепала его по подбородку. У нее были всегда такие холодные руки, что мальчик вздрагивал.

Когда Алекосу исполнилось четырнадцать лет, весь этот сказочный мир детства внезапно разлетелся в пух и прах. В день святого Димитриса мать испекла сладкий пирог и послала его поздравить Фармакиса с именинами; сама она страдала ревматизмом, и ей трудно было идти на виллу. Тогда Алекос впервые надел костюм с длинными брюками (заштопанный костюм Георгоса из яркой шотландки). На его впалых щеках появились первые прыщи – признак переходного возраста. Изменился не только его внешний облик, но и поведение – он стал более робким и сдержанным. За один год мальчик вдруг превратился в подростка.

Когда он утром пришел на виллу, семья была в столовой. Развалившись в кресле, Фармакис читал газету, верней, лишь держал ее в руках, в сотый раз обдумывая подробно один из своих планов, – он собирался открыть новую шахту, не рассчитывая на большую добычу угля, а лишь для того, чтобы повысить стоимость акций своей компании на бирже. Госпожа Эмилия, как всегда, изнемогала от мигрени. Она то и дело наклоняла голову, нюхала надушенный носовой платочек и глубоко вздыхала, упорно глядя на своего супруга, словно желая заставить его посочувствовать ее мукам. Но тот не отрывал глаз от газеты. Никоса и Элли не было дома.