У каждого человека жизнь могла бы сложиться совсем не так, как сложилась; в этом его беда, в этом и его счастье.

Отец Клеархоса родом из Малой Азии, бежал в Грецию после катастрофы 1922 года.[1] Все соседи помнят здоровенного мужчину с пышными усами, который за один присест выпивал оки[2] две вина и шел работать в шахту. Когда он бывал в хорошем настроении, то говорил: «Жрать, пить вино, спать с бабами – вот это жизнь». И на губах его появлялась блаженная улыбка. Но когда он был не в духе, то крутил кончики усов и, низко опустив голову, бурчал: «Проклятая жизнь, каждый день одна и та же волынка». Затем распрямлял свои могучие плечи и кричал во всю глотку: «Сволочи!»

Он женился на одной из тех женщин, что выходят замуж как будто для того, чтобы сразу подурнеть и состариться. Его жена была высокая, костлявая, болезненная и сварливая. Зимой появился на свет Клеархос. Через год она снова забеременела, но тяжело захворала и родила мертвого ребенка. После этого врач запретил ей рожать.

Клеархос вырос около материнской юбки. G малых лет изо дня в день слышал он бесконечное брюзжание матери. Она бранила мужа за то, что он пьет, своих братьев потому, что они не помогают ей; проклинала сырую дыру, которая служит им жильем и сведет ее в могилу, простыни, ставшие ветхими. Она ворчала с утра и до вечера: когда стирала, чинила белье, мыла пол или готовила обед. Иногда ее охватывал какой-то безотчетный страх. Тогда она порывисто прижимала к себе ребенка и заставляла его целовать себя.

В детстве Клеархос был трусливым и запуганным. Он любил играть морскими камешками и пуговицами. Во дворе он отыскивал укромный уголок и прятал там ржавый перочинный нож, чтобы мать не нашла его и не выбросила. В тот день, когда немцы вошли в Афины, Клеархос научился свистеть. Мальчик был на седьмом небе и чувствовал невероятную гордость. Он долго свистел и требовал, чтобы его слушали, но никто не обращал на него внимания. Его представления о мире взрослых были весьма своеобразны. Стрельба, которая каждый вечер начиналась на улицах, казалась, ему таким же обычным явлением, как дождь. Отчего в подвале такой переполох? Почему все прячутся и испуганно глядят в окна? Ему нравилось смотреть на дождь. Когда потоки воды заливали окно, мать беспрерывно сновала по комнате, подтирая лужи. А он забывал про игру в камешки и, раскрыв рот, как зачарованный смотрел через стекло на улицу. Клеархос боялся только вспышек молнии да раскатов грома и удивлялся, когда взрослые говорили так спокойно: «Опять гроза!»

Несчастный случай в шахте произошел в конце оккупации. Запыхавшись, прибежал Николарас и рассказал о происшедшем. Мать бросила тряпку, которой мыла пол, схватила Клеархоса за руку и выскочила на улицу. Мальчик увидел огромное тело отца, распростертое на носилках. Глаза, нос, усы – все превратилось в грязное кровавое месиво. По решению суда семья должна была получить пособие, но компания выплатила его с опозданием, и деньги к тому времени уже обесценились. Чтобы не умереть с голоду, вдова взялась за стирку у чужих людей. Вечером она возвращалась домой усталая и приносила мальчику в банке почти все, что давали ей на обед. Она уже не ворчала, как прежде, а садилась на табуретку, опустив голову, скрестив на груди руки, и беседовала с ним. Чем больше она старела, тем ласковей становилась с сыном.

В четырнадцать лет Клеархос уже работал в универсальном магазине, и мать заставляла его ходить в вечернюю шкоду. Прачка с поразительным упорством старалась обучить его грамоте. Но ему приходилось вставать на заре, чтобы успеть, подмести магазин, и к концу рабочего дня от бесконечной беготни он еле держался на ногах. Вечером Клеархос засыпал на занятиях. В конце концов он почувствовал отвращение к учебе и бросил школу.

Клеархос несколько раз менял работу. Он не пил, не курил, не водил дружбы с молодежью своего поселка. С девушками был робким, с матерью ласковым; прачка умела по-своему направлять жизнь сына. В полдень Клеархос съедал на завтрак хлеб с сыром и маслинами. Вечером с жадностью набрасывался на обед, который приносила ему мать из домов, где она стирала. Два раза в год он постился и причащался, откладывал по драхме, никогда не читал газет и не интересовался политикой. Мать и сын спали тогда еще в одной кровати.

Возмужав, Клеархос стал острее чувствовать свою бедность, лучше разбираться в людях и понимать, какую власть имеет над ними золото. В то время он служил торговым агентом в конторе господина Герасимоса, уроженца острова Кефалония, и приобрел большую клиентуру в своем поселке. Он уходил рано утром, нагруженный двумя тяжелыми чемоданами. Вечером, усталый, приводил в порядок карточки клиентов и занимался подсчетами. Прачка, сидя поодаль, чинила белье при свете лампы. Неискушенному юноше свойственно помечтать. Со счастливой улыбкой слушала она, как он складывал цифры, вычисляя, какую прибыль получит к концу года и что сможет приобрести на свой маленький капитал. Сначала для своего будущего предприятия он использует под склад комнату, в случае необходимости придвинет стол к шкафу (что поделаешь!), потом арендует небольшое помещение. Прачка не мешала ему строить планы. Она беседовала с ним о том о сем, частенько о господах, которым стирала белье, – все они начинали с пустыми руками, но постепенно «с помощью бога и экономии стали видными людьми и обзавелись светлыми драповыми пальто». Неизвестно почему, но еще с детства она считала, что светлое драповое пальто у мужчин – признак наивысшего благополучия.

Вскоре Клеархос понял, что попал в какое-то болото. Бедность и безработица были страшным бичом всего рабочего поселка. Итак, доход, о котором он мечтал, остался всего лишь цифрами на карточках клиентов. Ему, как и всем агентам, приходилось предоставлять ненадежной клиентуре все больший кредит, и в конце концов он сам оказался по горло в долгах у господина Герасимоса, хозяина торговой конторы. Сначала он пытался выпутаться из этой беды. С утра до ночи бегал из дома в дом и, как нищий, вымаливал у клиентов взносы. Но со дня на день выручка уменьшалась, а его долг хозяину увеличивался. Каждый вечер в конторе разыгрывалась одна и та же сцена. Войдя туда, Клеархос бросал беспокойный взгляд на небритую бескровную физиономию хозяина. Господин Герасимос сверлил его глазами. Клеархос доставал из кармана несколько кредиток и пытался оправдаться. Хозяин трясся от гнева, лицо его желтело, и он разражался грубой бранью. От страха у Клеархоса язык прилипал к нёбу; опустив голову, он ждал, чтобы ему вернули расчетОн потерял охоту мечтать о будущем. У него пропал даже аппетит: он с трудом проглатывал обед. Клеархос похудел, стал неразговорчивым. Его мать по-прежнему чинила белье по вечерам, а он лежал на кровати, повернувшись к стене.

Чтобы избежать унижения, ему каждый день приходилось отдавать господину Герасимосу и свои деньги. Но это нисколько не помогало. Ведь и самому хозяину грозило разорение. Кризис словно подымался со ступеньки на ступеньку, чтобы задушить всех по очереди. Господин Герасимос задолжал разным фабрикам, крупным предпринимателям и жил в сплошном кошмаре, как тысячи мелких торговцев в послевоенной Греции. С утра до вечера он имел дело с неоплаченными векселями, исками, судебными исполнителями. Нервы у него сдали, он совсем потерял голову. В бешенстве набрасывался он на агентов, считая их всех жуликами и виновниками своего краха. Сколько денег ни приносил ему вечером Клеархос, хозяина начинало трясти, как в припадке падучей. Несколько раз господин Герасимос был близок к тому, чтобы придушить его.

Клеархос очутился в безвыходном положении. Каждый день хозяин грозился упрятать его в тюрьму. Но самыми страшными были не денежные затруднения, а угнетенное душевное состояние. Ему уже исполнилось восемнадцать лет. Надежды приобрести со временем собственный магазин улетучились, но желание обзавестись деньгами грызло его, как жук-древоточец. Патриархальный уклад жизни и моральные преграды, которые он сам для себя создал, доставляли ему раньше радость и самоудовлетворение, а теперь все это представлялось бессмысленным и глупым. Он начал курить. Уединенная жизнь стала для него невыносимой; он примкнул к компании молодежи и молча прислушивался к их разговорам и шуткам. Постепенно он ощутил в себе какое-то стремление спастись. Но от чего спастись? От долгов и постылой работы, с которой он связался? От жалких надежд, разлетевшихся в пух и прах? Или нужно, искать спасения от самого себя, от своей чистоты? Он казался самому себе бесконечно смешным, бесконечно униженным. Но вместе с тем день ото дня чувствовал все больше, как в нем растет другая, новая сила, страшная, неумолимая: слепая сила, более могучая, чем порядочность, воля и обостренная юношеская чувствительность. Его удерживала и мешала решиться на что-то только трусость.