– Когда у вас все наладится, приезжай к нам погостить на денек-другой, – сказал он Тасии.

– Конечно, конечно! – подхватила с притворной любезностью Евлампия.

– А ты, мой дорогой племянничек, должен теперь за ум взяться, тогда и толк будет. Я, как ты знаешь…

Но Бабис не придал значения ни описанию великолепного участка, ни строительству домика, ни приглашению в гости. Он даже перебил дядю как раз в тот момент, когда тот принялся разглагольствовать на эту тему. А перебил он, сказав, что Тасия поедет летом за город, в шахтерский лагерь. И еще имел наглость бесстыдно расхваливать этот лагерь… По его словам, члены профсоюзного комитета, и в том числе его отец, боролись годы, чтобы создать его. Туда поедут и его сестренки. Для детей там есть воспитатель, и ежедневно, помимо обычной еды и молока, им дают витамины. Пока удалось все наладить, раздобыть продукты и лекарства, рассказывал он, десять шахтеров упрятали в тюрьмы и угнали в ссылку.

Дядя хмуро слушал племянника, нетерпеливо постукивая пальцами по скамье. Между тем церковь начала наполняться людьми, и беседа прекратилась. Зажглось паникадило.

Вскоре к ним подошел Кацабас и, взяв Тасию под руку, усадил ее около гроба.

– Погляди-ка, Кирьякос, у всех на рукавах траурные повязки, – смущенно шепнула Евлампия мужу.

То же самое заметила и Тасия. Сначала она очень удивилась, что столько народу собралось в церкви. Неужели все эти незнакомые мужчины с черными повязками, серьезные и молчаливые, и все эти женщины в темных платках – неужели все они собрались сюда ради ее мужа? Она почувствовала, что ее душат рыдания, и невольно сжала руку сына.

У гроба в два ряда выстроились десять шахтеров. Появилась девушка с первым венком. Люди расступились; она торжественно пронесла его и возложила на гроб. За ней следовала группа юношей и девушек с траурными повязками; они несли цветы и венки. Кацабас побежал к дверям.

– Довольно. Для венков уже нет места, – говорил он не пуская больше никого в церковь.

В это время появился маленький подвижный мэр. Он выразил соболезнование вдове и сыну Папакостиса. Чтобы пожать ему руку, Кирьякос отстранил свою жену и вылез вперед.

– Какая внезапная и тяжелая утрата, господин мэр! – со скорбным лицом проговорил он.

Мэр посмотрел на него своими живыми глазками.

– Им это дорого обойдется, – бросил од на ходу и занял предназначенное ему место.

– Черт возьми, что здесь происходит? – пробормотал в замешательстве Кирьякос.

Пока не окончилось отпевание, Тасия стояла, опираясь на руку сына. Дрожь пробегала по всему ее телу. Она не сводила глаз с гроба, убранного цветами, с лица мужа. Церковной службы она не слышала.

Прямо перед ней застыл в неподвижности шахтер из почетного караула. Время от времени она бросала взгляд на его суровое лицо. Такие же суровые лица были не только у тех, кто стоял в почетном карауле, но и у остальных шахтеров, наполнявших церковь. Такие же суровые лица были у женщин, юношей и девушек из шахтерского клуба, у представителей рабочих организаций, членов муниципалитета, у старух из общества матерей политических заключенных и ссыльных. Такое же суровое лицо было у мэра. И Тасия прониклась этой волнующей торжественностью и уже не могла унять охватившую ее нервную дрожь.

После отпевания с покойным попрощался, произнеся речь, только представитель федерации горняков. Остальные должны были выступать уже па кладбище, потому что руководители профсоюзов хотели, чтобы их слова услышала вся толпа, собравшаяся перед церковью. Подняв гроб па плечи, почетный караул медленно двинулся к дверям.

Когда Тасия с помощью Кацабаса и сына подошла к выходу, она совсем растерялась: и на площади и на прилегающих улицах толпился народ. Начальник жандармского участка выстроил свой отряд на противоположном тротуаре и готов был в любой момент вмешаться, если начнут выкрикивать что-нибудь крамольное об убийстве или «известные коммунистические лозунги». Но не было слышно ни звука. И эта мертвая тишина, распространившаяся по всей площади, была столь устрашающей, что жандармы, чтобы унять пробиравший их озноб, стали топать ногами по плитам тротуара.

Отстраняя и расталкивая людей, ловко проскальзывая сквозь толпу, маленький мэр пробрался вперед; он дал указания, в каком порядке нести венки, и, поздоровавшись за руку со всеми музыкантами небольшого оркестра, выстроил их перед гробом. Этот оркестр, созданный им самим из молодых музыкантов-любителей, играл по воскресеньям в парке, разбитом на пустыре. Страстный поклонник музыки и особенно хорового пения, мэр обладал тонким слухом и улавливал малейшую фальшь. Поэтому каждый раз, как оркестр в парке начинал фальшивить, он вскакивал возмущенный и убегал.

– Смотри, приятель, играй хорошо, чтобы у меня волосы не встали дыбом, – сказал он тромбонисту.

И, снова приняв серьезный и полный достоинства вид, он вернулся на свое место.

При первых же звуках похоронного марша Тасия разразилась рыданиями. Кирьякос шел следом за ней, ведя под руку жену.

– Даже оркестр… – прошептал он.

– Смотри, Кирьякос, сколько народу, сколько венков! Прямо как крестный ход. Впервые за всю жизнь вижу такое. Кем же он был, твой зять? – недоуменно пробормотала Евлампия.

– Рабочий, шахтер… Я и сам, Евлампия, ничего не понимаю.

– Ты растяпа, – заявила она ему, не входя в дальнейшие объяснения.

Похоронная процессия медленно приближалась к кладбищу. А темно-серые тучи сгущались и опускались все ниже it земле. Казалось, они задевают вершины высоких кипарисов. Небо теперь стало похоже на удивительную, полную тайн лунную долину. Люди рассыпались среди могил. Около вырытой ямы шахтеры опустили гроб и открыли крышку.

Старик лежал в своем черном пиджаке и огромных стоптанных ботинках. Когда могильщики передвинули гроб, его голова слегка склонилась к скрещенным на груди рукам, а лицо с морщинистой кожей, напоминавшей сухую растрескавшуюся землю, еще больше сморщилось.

Около открытой могилы, рядом с мэром и несколькими представителями рабочих организаций, стоял высокий и сутулый Кацабас. Окинув хмурым взглядом толку, растянувшуюся до ограды кладбища, он повернулся к покойнику. Его била дрожь.

– Старик! – начал он низким, глухим голосом. – До последнего вздоха ты ни на минуту не отрекся от нашей борьбы. Мы клянемся следовать твоему примеру. Ни бедность, ни унижения, ни пытки, пи тюрьма не могли сломить тебя. Ты стоял как скала… Мы клянемся, Старик, тоже стоять как скала. Ты сказал: «Борьба шахтера – это национальная борьба». Мы клянемся никогда не забывать твоих слов…

Душераздирающие рыдания Тасии прервали речь Кацабаса. Крепко обняв мать за плечи, сын пытался успокоить ее. Резким движением она отстранила его и упала на гроб.

– Не надо, не надо, не трогайте меня! – как безумная, закричала она, когда к ней подбежали, чтобы поднять ее.

Через несколько минут Тасия с трудом встала, но долго еще не отрывала глаз от спокойного лица мужа.

– Прости меня, Илиас! – прошептала она и нежно погладила его по волосам.

Заходящее солнце заливает таинственным светом комнату барака, цементный пол в трещинах, старый громоздкий шкаф, подарок Кирьякоса, давно не беленные стены. Перед раскрытым сундуком сидит Тасия. Сегодня утром она сняла с веревки позади дома рубашку мужа, завернула в нее бритву и только что спрятала ее на дно сундука, Кирьякос, прихлебывая, пьет кофе.

– Знаешь, Тасия, я хочу, чтобы ты оказала мне небольшую услугу… – он запнулся и почесал в затылке. – Давай завтра сходим вместе к мэру… Хочу обратиться к нему насчет одного дельца… Если ты попросишь… Ради покойного…

Тасия повернулась и пристально, без тени удивления, посмотрела на него. И во всей своей неприглядности перед ней словно предстали грязные отбросы чуждого уже ей мира.

– Ступай-ка домой, Кирьякос. Уже смеркается, – сказала она.

Рассказав, каким образом министр намеревается сорвать забастовку, Фармакис попросил Алекоса представлять компанию на похоронах Папакостиса. Желательно даже, продолжал он, чтобы Алекос, уже в качестве директора, сказал надгробное слово о заслугах старого шахтера. Тогда даже самые неразумные убедятся, что компания не только не несет ответственности за это убийство из-за угла, но и осуждает его. Кроме того, в такой критический момент, когда наблюдается сильное брожение умов, совсем не домешает, наставлял его Фармакис, присутствие директора предприятия, венок, трогательное надгробное слово о человеке, которого любили и уважали все шахтеры. Да, конечно, признался он, устремив взгляд в потолок, словно пытаясь воскресить в памяти изрезанное морщинами лицо старого профсоюзного деятеля, да, конечно, представляется удобный случай утихомирить разбушевавшихся рабочих, пообещав им выплатить задержанную заработную плату.