Джон Ньюмен принял решение без всяких колебаний, даже не уяснив себе, какой ему прок от уничтожения этой «блохи». Впервые за свою многолетнюю службу решился он на «пробное» убийство, пробное, поскольку не знал, какую извлечет из него пользу, но Ньюмену просто необходимо было поднять внезапно шумиху. Именно на это и на возмущение профсоюзной организации шахтеров делал он ставку. Как удастся ему потом воспользоваться этой шумихой для повышения импорта в Грецию английского угля, он пока еще не представлял, но шумиха нужна была непременно. Капитан закрыл на минуту свои голубые глаза, погрузившись в печальные воспоминания. «Неужели этот план ничего не стоит? Неужели все уже тщетно?»

– А… кого вы хотите, чтобы я убил? – послышался нерешительный голос Клеархоса.

Он увидел, как англичанин поднял веки. Клеархос перевел взгляд на его пальцы, поглаживающие голубую карточку. Не отвечая, Ньюмен протянул руку. Клеархос взял карточку. Он прочел: «Илиас Папакостис, или Старик, – 53 года, женат…» И так далее.

– Старика?! – в изумлении воскликнул он.

Имя человека, которого он взялся убить, поразило его как удар грома среди ясного неба. И он спросил с наивным недоумением:

– За что, за что вы хотите… чтобы я его…

– Оставь вопросы. Кто проявляет нерешительность, никогда не заработает ста тысяч.

Тон Джона Ньюмена стал теперь ледяным. Он достал из бумажника три тысячи драхм и пренебрежительно бросил Клеархосу. Затем подошел к двери и взялся за ручку. Он стоял так несколько секунд, давая понять, что разговор окончен и Клеархосу пора уходить. Юноша помедлил немного, прежде чем выйти. Его голос дрожал.

– А если я передумаю?

– Ты не можешь уже передумать. Ни в коем случае.

– Почему?

– Слишком поздно. Моряк, в которого ты запустил камнем, умер вчера утром в больнице.

…Ньюмен опять остался один в своем кабинете. Конверты, карточки, заметки, последнее письмо сэра Антони – все было разложено перед ним. Он принялся приводить в порядок бумаги.

Но вдруг уставился, как завороженный, на чернильницу.

«Неужели все это глупо и тщетно?» – подумал он с беспокойством.

Ведь если отбросить мундиры, ордена, торговые фирмы с их историей в двести – триста лет, если отбросить средневековое одеяние лорд-мэра и напыщенные слова, то останутся только черви, пожирающие друг друга из-за хлопка, нефти и рынков сбыта. Джону Ньюмену хотелось ни о чем больше не думать, а лишь страдать, бесконечно страдать. Он понимал, что с ним обошлись страшно несправедливо все, начиная с королевы и кончая сэром Антони. Его забросили на чужбину, и никому из них дела нет до его мучений. Никто никогда не сказал ему: «О, как ты мучаешься, Джон!» Никто никогда не понимал, как он нуждается в ласковом слове.

Он стал вспоминать свои детские годы, вызвал в памяти образ матери. Как ему хотелось, чтобы она сидела у камина, а он, забравшись к ней на колени, показывал ей свои школьные рисунки! Как ему хотелось воскресить ее, чтобы она приласкала его! Он силился оживить эти мертвые видения. Да, он мечтал оказаться в родном доме, в Манчестере, и жадно хлебать ложкой суп.

На улице стемнело. Белокурая секретарша закрыла машинку, деликатно постучала в дверь, чтобы пожелать ему спокойной ночи. Прежде чем уйти, она понаблюдала за ним некоторое время через замочную скважину.

Капитан достал из портсигара маленький конвертик с ядом, взял стакан, наполнил его до краев виски. Наконец после стольких лет он в последний раз вспомнит его вкус. Но у него есть еще время, и свет ему мешает. Он погасил электричество. В темноте боль воспоминаний казалась еще нестерпимей. Он резвился, пел, ласкался к матери, играл с товарищами, блуждал по всему Манчестеру. И если случайно перед ним возникала картина из более позднего периода его жизни, он с ужасом и отвращением прогонял ее.

Уже приближалась полночь. Джон Ньюмен устал. И усталость притупила все его чувства. Он поднялся. Зажег свет. Собрал конверты, карточки и свою переписку. Разложил все в порядке по ящикам. Виски убрал в бар, конвертик с ядом – в портсигар. Он даже подумал, что ему давно пора быть в постели: ведь ему нельзя не спать по ночам. «Из этого убийства не извлечь никакой пользы не потому, что план никудышный, а потому что все уже тщетно, все тщетно, раз погибла империя», – с горечью размышлял он.

В коридоре было темно. Он пробрался ощупью к двери и вышел на улицу.

В забое номер семь работают тринадцать шахтеров: девять мужчин и четыре подростка, из которых самому старшему едва исполнилось шестнадцать лет. Высота выработки достигает здесь лишь половины человеческого роста, и каждый по-своему приноравливается, чтобы ползать в этой мгле. Если бы насосы исправно откачивали воду, то самым удобным, конечно, было бы отбивать уголь, стоя на коленях. Но насосы все старого образца, они часто портятся, и их используют только в исключительных случаях. Молодые шахтеры не обращают на это внимания и рубят уголь, стоя на коленях прямо в воде. Но те, кому перевалило за сорок, знают, что если они будут долго работать в таком положении, то наверняка заболеют и потеряют часть зарплаты. Они вынуждены сгибаться, буквально сложившись вдвое, и изловчаться, чтобы как-нибудь приспособиться. И так как бледный свет шахтерских ламп перебегает с одной стены на другую, в каждой норе можно увидеть самые причудливые очертания человеческих фигур.

Ежедневно в забое номер семь взрывают около пятидесяти зарядов. Земля от взрыва содрогается так, словно происходит землетрясение. Волна ядовитых газов и угольной пыли распространяется по выработке. Вентиляторов не хватает, и рабочие часто страдают от удушья. Потерявших сознание вытаскивают наверх. Рядом со складом находится маленькая комната, к двери которой дирекция прикрепила табличку с надписью «Аптека». Там никогда не найдешь самых элементарных средств первой помощи: в шкафчике хранится только немного марли, бинты и коробочка с аспирином. Тех, кто сразу не приходит в себя, укладывают на раскладушки. Десятник отмечает в карточке время, и у пострадавшего пропадает часть заработка. Конечно, рабочий, страдающий от удушья, не в состоянии спуститься в забой раньше чем через сутки. Когда к нему возвращается сознание, он стоит и в растерянности смотрит, как вагонетки с углем катятся по галерее. Потом наклоняется над большой бочкой с водой, моет лицо и руки, черные от угольной пыли, и бредет в поселок кофейню.

Самые настырные всегда затевают с десятником спор:

– Почему я получу только за три часа?

– В десять тебя выволокли наверх.

– Скоро полдень.

– Балда, ты проспал добрый час в аптеке.

– А это разве не в счет?

– Проваливай, мы не платим бездельникам!

Иногда возмущенный рабочий с отчаяния кричит:

– Я снова спущусь в шахту, шкура ты этакая.

– Подохнешь.

– Ну и пусть.

Но в большинстве случаев, не способный привести свою угрозу в исполнение, он отправляется в кофейню.

Если светит солнышко и десятник, сидя на камне, наблюдает за девушками, отгребающими лопатами уголь, перепалка принимает более добродушный характер и может затянуться на целый час.

Еще большую опасность, чем удушье, представляют для шахтеров обвалы. Крепь поставлена временная, дерево уже сгнило, и нередко после взрыва обрушивается кровля. Иногда в мгновение ока глыбы породы оседают, ломая крепь, и люди, находящиеся в забое, оказываются погребенными заживо. Если удается тут же откопать их, они спасены от смерти. Но большей частью из шахт извлекают трупы. Их на время переносят в склад, заваленный кайлами и резиновыми сапогами. Как только кончается смена, перед складом собирается больше сотни шахтеров, мужчин и женщин, которые молча ждут. В конторе старший десятник выполняет необходимые формальности, прежде чем отдать родным тела погибших.

Из шахтеров, работающих под землей, и один из десяти не дотягивает до пенсии. Многие гибнут от легочных болезней, не дожив до пятидесяти лет. Девушки, которые толкают вагонетки или сортируют уголь в галереях, через несколько лет становятся инвалидами.