Внезапно исчезли тревога и неуверенность, столько дней изводившие его. Не помня себя от ярости, он подскочил к Ньюмену. У него было такое же выражение лица как в тот момент, когда он выхватил у сапожника нож.

– Я не боюсь тебя, слышишь? Я в тебе не нуждаюсь! – в бешенстве кричал он. – Звони по телефону чтобы меня арестовали.

– Виски ударило тебе в голову, – сказал Ньюмен, не теряя хладнокровия.

– Ну, звони же скорей! Начхать мне, буду я сидеть в тюрьме или нет. Звони!

Капитан посмотрел ему в глаза и спокойно положил руку на телефонную трубку. Он медлил поднять ее и хранил молчание.

– Чудной у тебя характер, Клеархос! – проговорил он наконец. – Только что ты смеялся, пил, весело болтал… Л теперь у тебя дрожит подбородок. И в тот вечер с моряками, держу пари, ты был в запале. С веснушчатым парнем ты, наверно, тоже говорил о своей старухе. Может, вы даже обнимались… – Ньюмен медленно цедил фразу за фразой, следя за Клеархосом, который не спускал глаз с его руки, лежавшей на трубке. – Забавно! Потом, Клеархос, ты подумал: «Мне нужен бриллиантин для волос и галстук!» Но ты потерял хладнокровие. Камень не показался тебе слишком тяжелым именно потому, что ты потерял хладнокровие. Поэтому, Клеархос, ты и убил его, – неожиданно добавил он.

Пот уже катился градом по лицу Клеархоса. Он то и дело доставал платок, вытирал им лицо и снова прятал платок в карман. Щеки у него стали пунцовыми.

– Я не убивал его! Я не дурак, чтобы убивать человека из-за жалких двухсот драхм.

Глаза Ньюмена сверкнули.

– А если бы из-за большей суммы? Скажем, десять тысяч?

Клеархос помертвел: его внезапно озарило. Он понял наконец, что нужно от него англичанину. Ярость его погасла. Потеряв дар речи, он стоял, прислонившись к книжному шкафу. Слышалось только его прерывистое дыхание.

– Я не дурак, – пробормотал он.

– Двадцать тысяч?

– Нет, нет!

– Пятьдесят тысяч?

Лицо капитана неузнаваемо изменилось. Посмеиваясь, называл он цифры, словно пытался убедить юношу, что вся эта торговля лишь игра. Он даже встал, чтобы наполнить пустой стакан и передать его Клеархосу.

– Что ты сказал? Пятьдесят тысяч мало?

– Я ничего не говорил, – прошептал Клеархос.

– Уверен, что ты об этом подумал. – Капитан дружелюбно похлопал Клеархоса по плечу. – Какой ты чудак! Несколько минут назад ты хотел задушить меня, а теперь мы опять стали друзьями.

Он снова сел за письменный стол и начал с увлечением рассказывать ему какую-то скучную историю про свою службу в Индии. Клеархос схватил костяного слоника, стоявшего на книжном шкафу. Он изо всех сил сжимал его в ладони, словно хотел раздавить.

Когда он вспоминал позже об этой минуте, ему казалось, что он почувствовал тогда непонятное облегчение. Словно в душе его не осталось больше ни страха, ни тревоги, ни сомнений – главное, сомнений. Он ощущал только, как алкоголь расслабил все его тело. Тогда он перестал скрывать от самого себя – он знал это давно, – чего от него добивался англичанин. И самое странное: хотя он дал себе клятву никогда не думать об этом, он неожиданно понял, что не только непрерывно об этом думал, но уже с самого начала принял решение.

«Какой бес в меня вселился? И чего я столько дней с ума сходил? – подумал он. – Чего я боялся? Когда я пришел сюда в первый раз, он заговорил со мной о работе, о которой будем знать только мы с ним. А я сказал ему: «Потом, мистер Джон, вы отправите меня в Бразилию». Помнится, англичанин ответил мне: «Там, куда я пошлю тебя, Клеархос, ты заживешь значительно лучше, будешь получать семь шиллингов в день и питание». Конечно, в каком-нибудь ящике у него лежит заготовленный для меня паспорт. Семью шиллингами и питанием меня не соблазнишь. Но я хочу поехать в Бразилию, я скажу ему об этом. На будущей неделе я наверняка буду уже на пароходе».

Он поставил на место костяного слоника и, присев па ручку кресла, стал прислушиваться к скучной истории, которую рассказывал ему капитан. Некоторое время он чувствовал только, как приятная истома распространяется но всем его членам. Затем его увлек поток собственных слов. Он встал, прошелся по комнате и, остановившись перед капитаном, принялся, размахивая руками, выкладывать подряд все, что приходило ему в голову.

– Старуха, видите ли, хотела, чтобы я кончил школу. Вы слушаете меня, мистер Джон? Она хотела, чтобы я устроился на службу и сшил себе на первую получку светлое драповое пальто. – Он весело засмеялся. – Мать спятила. Все время крестится! А что толку? Если бросят атомную бомбу, все взлетит на воздух. Правда ведь, мистер? Что говорить, люди дураки…

Клеархос продолжал пренебрежительно рассуждать о людях, громко смеялся, то и дело подливая виски себе в стакан. Потом он переменил тему, вспомнив свою соседку – дочь бакалейщика с рынка. Девица маленькая, толстая, голова у нее ушла в плечи, так что шеи не видно. У бакалейщика, ходят слухи, больше десяти тысяч лир.

– Удивительное дело! Увижу ее на улице – катится она, как шар, – и думаю: «Что за милашка!» Вы скажете, пожалуй, что лиры бакалейщика меня ослепили? Нет, черт подери! Она действительно казалась мне красавицей. ў лиры – они сами по себе. – Он опять засмеялся. – Однажды я выиграл в кости две тысячи драхм. Когда у тебя в кармане две тысячи драхм, с твоих глаз вроде падает пелена. Только я вышел из дому, как встретил ее у пекарни. «Что это за чучело?» – подумал я. Клянусь, чуть не лопнул со смеху!

Он говорил сбивчиво, перескакивая с одного на другое, и не мог остановиться. О дочери бакалейщика он рассказал, желая, наверно, показать, что мир, окружавший его с детства, насквозь фальшивый, и если людям кажется в нем что-нибудь красивым, это нищета делает их слепыми. Сам того не понимая, он внезапно увлекся самоанализом. Наконец он заметил, что англичанин уже не в состоянии выносить его болтовню, и остановился.

Наступило гробовое молчание.

– Сколько вы мне дадите?

– Сто тысяч и паспорт.

– Вы серьезно говорите – сто тысяч? Только чтобы потом не возникли осложнения…

– В тот же вечер, Клеархос, ты отплывешь в Судан.

– Вы сказали – в Судан? Где это – Судан? Впервые о нем слышу. Красиво там, мистер? Я хочу поехать в Бразилию. И больше никаких темных дел с вами иметь не желаю. Слышите? Сто тысяч меня вполне устроят.

– Я написал о тебе. Ты будешь получать семь шиллингов в день и питание.

– Хорошо, я поеду в Судан. Мне все равно. Но с меня хватит…

Свежевыбритые румяные щеки Ньюмена, раздувшиеся, как два пузыря, напоминали щеки маленького ребенка. Он достал из ящика новую пачку сигарет и с улыбкой протянул ее Клеархосу. Потом стал объяснять, что «операция» потребует большой осторожности. Понадобится смекалка, находчивость, решительность. Да, вот направление: Клеархос поступит шахтером в забой номер семь. Следует выбрать подходящий момент, припасти оружие. Если его поймают на месте преступления, пусть не рассчитывает на помощь. Как только Клеархос закончит «операцию», он должен немедленно позвонить по телефону. С этой минуты ему уже нечего опасаться.

Когда Джон Ньюмен служил в Индии, политической убийство было обычным делом, не нарушавшим привычного хода службы. Офицеры в канцелярии называли «блохами» лиц, от которых надо было «отделаться». Так окрестил их однажды в клубе юный лейтенант, и словечко это – типично английский юмор – прижилось. Даже в донесениях можно было прочитать: «Имею честь сообщить, что блоха ускакала», или: «В провинции такой-то блохи размножились: ждем указаний». Конечно, со временем капитан перестал находить остроумными подобные донесения, потому что даже тонкий юмор в конце концов приедается. Но с того дня, как дело Фармакиса приняло опасный оборот, он все чаще думал о периоде «блох». Нет, эти воспоминания не были ему приятны и не вызывали у него сомнений в эффективности такой тактики. На протяжении всей своей карьеры он при исполнении долга проявлял себя как человек аккуратный, старательный, свободный от сантиментов, но, пожалуй, несколько ограниченный и чересчур приверженный старым методам. Но ограниченность и педантичность – это обычные недостатки офицеров, служивших в колониях, может быть даже более распространенные, чем ревматизм.