Шум в гостиных затих. Горела только маленькая на стольная лампа, уцелевшая после разгрома. В полутьме, тесно прижавшись, танцевали пары. Транзисторы издавали еле слышные звуки. Во время танца сын промышленника вытягивал длинную шею и целовал свою даму в губы. Несколько раз эта пара прошла перед Катериной.

Никос давно уже исчез куда-то из гостиной. Катерина стояла не шевелясь около опрокинутого кресла и наблюдала за танцующими. Рядом с ней, прислонившись к стене, застыл рыжий студент. В суматохе их оттеснили дверям столовой. Катерина заметила, что на его лице написано недоумение. Может быть, поэтому она старалась держаться поближе к нему, и был момент, когда она даже схватила его за руку. Потом он перешел в другую комнату, и она невольно последовала за ним.

Катерина приблизилась к студенту и почти коснулась его руки. Ей хотелось сказать ему: «Пожалуйста, уйдем отсюда». Но она не решилась. Снова устремила взгляд на дверь. Танцующие пары, тесно прижавшись, медленно кружились в полутьме.

Вдруг из подвала донесся пронзительный женский крик:

– Помогите! Помогите!

Студент первым ринулся к двери.

Бросив своих дам, за ним побежали несколько юношей. Они спустились по деревянной винтовой лестнице, пронеслись по коридору и, миновав котельную, остановились возле комнаты прислуги. Тетушка Пагона в ночной рубашке с распущенными волосами, закрывавшими ее спину и толстый зад, стояла перед открытой дверью чулана. Она то рвала на себе волосы, то истово крестилась. Рядом с ней закрыв лицо руками, застыла Кула, крепкая деревенская девушка. При приближении молодых людей она подняла голову и молча посмотрела на них.

Они оттолкнули кухарку и вошли в чулан. Но тут им открылась такая страшная картина, что они, словно громом пораженные, замерли на пороге.

На веревке, прикрепленной к трубе отопления, под потолком, висел Никос Фармакис.

Когда Катерина, протолкавшись вперед, из-за спины тетушки Пагоды увидела самоубийцу, у нее подкосились доги. Его глаза, вылезшие из орбит, казалось, впились в нее страшным, как у всех мертвецов, взглядом. Если бы кухарка не подхватила ее, она упала бы без чувств. Катерина вцепилась в ее ночную рубашку и спрятала лицо на ее широкой груди. Запах горячего тела привел девушку в себя.

– Он этого хотел, – сказала Катерина. – Впервые в жизни видела я человека, который хотел умереть.

– Не будите, пожалуйста, госпожу. Ах, бедняжка! Каково ей будет услышать об этом! – воскликнула тетушка Пагона.

– Но почему он покончил с собой? – спросил кто-то.

– Он говорил мне, что покончит с собой, – прошептала Катерина, – что эта пирушка прощальная. Я не решилась предупредить людей, струсила. Но я знала, что он не лжет.

– Нет, нет, не трогайте его.

– Надо сообщить в полицию.

– Где дядя? Разбудите старика… – попросила Кула тетушку Пагону.

Все испуганно толпились в узком коридоре, не зная, что предпринять. По очереди подходили к двери, стояли несколько минут, с ужасом взирая на покойника, и прятались за спины других.

В панике никто не заметил рисунка, нацарапанного углем на стене, – кусок угля нашли потом на полу. Словно сделанный рукой большого художника, набросок, несмотря на примитивность, был необычайно выразителен. Рисунок изображал хозяина дома: голова с редкими волосами, едва прикрывающими плешь, кадык, кошачьи глаза, узкий смеющийся рот, прячущийся среди отвратительных, толстых, обвислых щек. Подбородок был только намечен. Казалось, Фармакис, посмеиваясь, смотрел на всех и в глубокого колодца. Внизу надпись: «Свинья, которая считала, что своим углем завоюет мир».

– Он нарисовал это сегодня днем, – сказала Катерине тетушка Пагона. – Спрятался здесь от отца, тот допекал беднягу. Боже мой! – воскликнула вдруг она. – Веревку он привязал к трубе еще в полдень. Только что припомнила я, что уже видала ее. Да, да. Но и в голову не пришло тогда…

Вангелис Фармакис, пригнувшись, спустился по деревянной лесенке. Гости уже собрались на первом этаже и ждали приезда начальника полиции с инспекторами. Служанка и тетушка Пагона перешептывались, сидя на верхней ступеньке. Они боялись оставаться одни в подвале.

Старик миновал пустой коридор и оказался возле чулана. Постояв немного на пороге, он подошел к повесившемуся и поднял глаза. Их взгляды встретились. Старик вынул руки из глубоких карманов пальто – они немного дрожали, – прикоснулся к груди юноши, потом встал на цыпочки и трясущимися пальцами погладил покойника по щеке.

– Сыночек, сынок мой… Ты ни в чем не виноват, – запричитал он. – Правильно сделал, что сокрушил все в доме. Пусть твой отец полюбуется… И правильно сделал, что меня, жалкого, протащил волоком по полу, – я этого заслужил. Да, заслужил. Потому что есть судия. – И он засмеялся каким-то странным смехом. – Пусть Димитрис полюбуется на всю эту красоту. Да, его поразит смерть сына; ведь его никогда не заботило, что творится в душе У людей… А я спрошу тебя, сынок, не сердись на меня, почему ты не желал слушать своего дядюшку, когда он принимался рассказывать тебе о своем сыне? Почему, мальчик? Я говорил: «Никос, моего сына, твоего двоюродного брата, расстреляли, и тогда твой отец послал мне пару стоптанных ботинок и две рубашки с потертым воротом». А ты перебивал меня: «Не приставай ко мне, отстань, идиот, выживший из ума старик». И уходил в другую комнату. Ты был прав. Ведь признаюсь тебе, мальчик, я сам написал твоему отцу: «Пришли мне, Димитрис, прошу тебя, всю свою старую одежду, которую ты больше не носишь». А прошлым летом, когда я работал в саду, ты подкараулил меня с ружьем для подводной охоты. Ох, мальчик, ты и не представляешь, как мне было больно, когда ты запустил мне в ногу эту железяку. Вот погляди, какой рубец. Видишь? Но я ни слова не сказал об этом твоему отцу. Димитрис ворчал тогда: «Залежался в постели Вангелис, надо поскорей отправить его в больницу, чтобы он не отдал дома концы». Что было у тебя на душе, мой мальчик, когда ты слышал эти слова? Да, от той раны у меня поднялась высокая температура… – Так старик беседовал с повешенным, пока не пришел жандармский офицер.

Тасия Папакости бросила взгляд на двух соседок, судачивших на углу. Пробормотав сухо «добрый вечер», она прошла мимо. Они прекратили разговор и с любопытством проводили главами сгорбленную фигуру этой молчаливой женщины с изнуренным, бесцветным лицом. Смотрели, как она медленно шла усталой походкой, с булкой в руке, как, толкнув дверь, вошла в барак. Тогда только они снова принялись болтать.

Тасия положила булку на стол перед тарелкой мужа. Он тотчас отломил горбушку и начал есть.

Она стояла позади него, молча глядя на его сутулую спину, худую шею, седые волосы, морщины, преждевременно состарившие его. «Боже мой, только бы его не мучил сегодня опять этот проклятый кашель!» – думала она. Тасия вспомнила, что не подала ему маслины, и сделала шаг к шкафу.

– Я больше ничего не хочу. Сыт уже.

– Поешь. Ты очень исхудал.

– Ерунда.

– Тонешь в своем костюме.

Он прожевал кусок хлеба.

– Девочки на улице?

– Нет. Играют во дворе напротив.

Тасия стояла, опершись руками об угол стола. На ее губах застыла горькая усмешка. Затем она вывернула немного фитиль у лампы и, собрав со стола крошки, постелила чистую салфетку, чтобы поставить на нее прикрытую тарелкой еду для сына. Папакостис пододвинул табуретку к лампе. Закашлялся. Жена тревожно прислушалась.

Старик держал в руке газету из четырех страниц – еженедельный орган своего профсоюза. Он надел очки. Всегда, прежде чем приступить к чтению, он с любовью изучал ее: проверял качество бумаги, заголовки, расположение материала, принюхивался к запаху свежей типографской краски. Папакостис покосился на Тасию, желая убедиться, что она за ним не наблюдает. Если бы она спросила, зачем он нюхает бумагу, что бы он ей ответил.

Его лицо с морщинистой кожей, напоминавшей сухую растрескавшуюся землю, расплылось в довольной улыбке. С тех пор как руководство профсоюза избавилось от «незидов», оно выпустило уже восемьдесят семь номеров газеты На цифру восемьдесят семь рядом с названием газеты он смотрел несколько минут с особым удовольствием.