– Посмотрите, что творится на полу, – продолжала она, хохоча как безумная, и принялась отплясывать между тарелками и остатками пиршества.

У Катерины вдруг защемило сердце. В этот день после обеда, не доходя до «Мазик-сити», она остановилась перед витриной магазина, где продавалось электрическое оборудование для кухни. За огромным столом красивый манекен – дама в хорошо отутюженном передничке – вынимала из духовки противень с жарким. Рядом с ней стояла кукла – девочка с румяными щечками. Девочка весело смеялась. Прижавшись лицом к витрине, Катерина, как завороженная, смотрела на счастливую улыбающуюся куклу-маму. О, как хотелось ей в ту минуту стать этой куклой! Она бы поставила жаркое на стол и прижала девочку с румяными щечками к своей груди. Она бы ласкала и целовала ее. Снова ласкала и так сильно сжимала бы в своих объятиях, что девочка и она превратились бы в единое неразрывное целое… Никогда раньше не возникало у нее такого странного желания. Сейчас она бродила по гостиным, разглядывала яркие безделушки на рояле, гладила полированное дерево. Затем робко приблизилась к Никосу.

– Как у вас красиво! Если бы я жила в таком доме, никогда бы не выходила на улицу, – поспешно сказала она, чтобы отвлечься от своих горьких мыслей.

Он протянул ей бутылку.

– Пей, шлюха! – закричал он, заливаясь диким смехом.

– Не хочу больше.

– Пей! – с тупым упрямством настаивал он.

– Нет, у меня кружится голова, – Она сжала руками виски. – Я хочу плакать, плакать, плакать! Что со мной, о боже!

– Пей! – твердил он, дрожа всем телом.

Тут она заметила, как блестят у него глаза.

– Я хочу уйти. Мне страшно. Ты белый как полотно. Почему все так орут? Скажи им, пожалуйста, чтобы они перестали. Скажи, чтобы перестали… Да что со мной? Что со мной?

– Пей! А то задушу тебя!

– Нет, нет…

Он вдруг поднял бутылку над головой и с размаху швырнул ее в другой угол гостиной. Бутылка, задев хрустальную люстру, угодила в горку с фарфором. Раздался оглушительный звон, и осколки разбитой посуды посыпались на пол. Танцы прекратились: все побежали смотреть, что случилось.

Судорога исказила лицо Никоса. Он медленно наклонился и молча поднял с пола другую бутылку.

– Не надо! – крикнула Катерина.

– Крушите всё! Всё! – завопил Никос.

Вторая бутылка вдребезги разбилась о картину над горкой. Гостиная огласилась радостными криками. Девушки скакали, заливаясь смехом. Их кавалеры подкидывали ногами разбитую посуду. Даже роковая девушка, оторвав взгляд от ковра, наблюдала за общим безумием.

– Крушите всё! – вопил хозяин.

– Что на него сегодня нашло? – спросил рыжий студент, глядя в растерянности по сторонам.

Художник с бородкой готов был рассмеяться, но, по-видимому, решил, что это ему не к липу. Он медленно поднял голову и, пустив кольцо дыма в потолок, печально посмотрел на своего собеседника.

– Мне отвратительны богачи, которые стараются быть оригинальными, – проговорил он.

– Никос и не стремился к этому. Я знаю его по университету. Он просто гнилой парень. Самый гнилой из всех, кого я встречал в своей жизни.

– Чепуха! Что значит гнилой?

– Когда отец перестал давать ему карманные деньги, он ради заработка продавал студентам гашиш. Он и сам наркоман. А возможно, и шизофреник.

– Ну и что? Что значит гнилой? – настаивал художник.

В эту минуту снова раздался оглушительный звон. На сей раз Никос запустил в стеклянную дверь бронзовым дискоболом, украшавшим камин. Матовое стекло с красивым рисунком превратилось в осколки.

– Крушите всё! Всё!

В дверях гостиной показалась фигура испуганного старика. Стоя в нелепом пальто, заколотом булавкой, он растерянно смотрел вокруг.

– Никос, дитя мое! Что здесь происходит? – пробормотал он, подойдя к племяннику.

– Убирайся отсюда! – закричал тот. – Убирайся!

– Что скажет твой отец, когда увидит все это?… Ой-ой! Разбился сервиз! Не наступайте на чашки! Я разбужу Кулу, чтобы она прибрала.

Никос схватил его за воротник пальто.

– Проваливай! Я подожгу дом.

– Накос, дитя мое, ты что, с ума сошел…

– Проваливай немедленно!

– Хрусталь стоит больших денег…

– А тебе какое дело? Ты здесь приживала, которого кормят из милости. – Никос тряхнул старика, держа его за шиворот.

– Никос, твой папа…

– Какое тебе дело? Он молит бога, чтобы ты убрался поскорей на тот свет. Ты же подслушиваешь под дверьми. Если ты не умрешь, тебя отправят в богадельню. Иди отсюда, от тебя воняет. Выкатывайся, а до всего, что разбито, тебе дела нет.

У старика закружилась голова. Как только Никос отпустил его, он протянул руки, ища, за что бы ухватиться, и упал на пол.

– Никос… – прошептал он.

Пытаясь подняться, он встал на четвереньки. Пальто его распахнулось. Рваные брюки не были застегнуты. Когда он приподнялся, обнажилось дряблое тело. Девушки завизжали, со смехом указывая на него друг дружке. Он стыдливо прикрылся руками. Молодой поэт, выпустивший два сборника и причислявший себя к эстетам, отпустил грубый каламбур и бросился помогать старику. Но, наклонившись над ним, он пресмешно зажал себе нос и убежал.

– Пахнет дерьмом, – закричал он, захлебываясь от хохота.

Неудержимый истерический смех напал на гостей, столпившихся вокруг старика. Раскрасневшись от алкоголя и возбуждения, они уже не знали удержу: хохотали, держась за животы, прыгали, кричали. Кто-то катался по ковру, задрав ноги.

Бледная Катерина, облокотись на рояль, наблюдала со стороны за этой сценой. Она не могла унять дрожь. Старик, все еще не поднявшись с пола, расширенными ох ужаса глазами смотрел на следы разрушения.

– Позор! – в разгаре общего веселья прозвучал голос рыжего студента.

В это время Никос, схватив обеими руками стул, бросил его с размаху в камин.

– Крушите всё! Слышите?

Схватив старого дядюшку за плечи, он волоком потащил его из гостиной.

Теперь творилось что-то неописуемое. Молодые люди, глядя на хозяина, осмелели и били вазы, безделушки, хрусталь. Их смех и крики звучали все громче и громче. Началась форменная оргия. Покончив со стеклом и сервизами, они стали опрокидывать стулья и швырять ими друг в пружку. В разгар этой войны вспомнили и о картинах: их срывали со стен и, продырявив, нацепляли: противникам на шеи, как воротники. Слышался треск раздираемых холстов. Сломанные рамы служили рапирами. Высокий худой юноша с густой шевелюрой, сын какого-то промышленника был ранен в щеку. Не прекращая борьбы, он слизал кровь языком и с воплем «ура!» устремился на своего противника.

Никос, как пантера, вспрыгнул на диван. Вооружившись перочинным ножом, он стал срезать обивку. Выскочили пружины, полетела хлопьями вата. Ему помогал толстяк с веснушками, недавно кончивший колледж.

– Это самый прекрасный вечер в моей жизни! – кричала, захлебываясь, какая-то девушка, силясь сорвать портьеру.

– Déluge![34] Вакханалия! – визжала сестра толстяка, длинными ногтями разрывая в клочья штору.

Упал карниз, на котором держались портьеры, и обе девушки завизжали, как сумасшедшие.

– La nouvelle mode,[35] – заметила третья.

Юноши подбирали с полу вату и гонялись за девушками, чтобы засунуть ее им за шиворот. Толстяк пытался повиснуть на люстре.

– Ура-а-а! – орал сын промышленника.

В течение многих лет домашний учитель обучал его музыке, но сейчас, подняв крышку рояля, он выдергивал струны. Толстяк повис наконец на люстре, раскачался, и люстра вместе с большим куском штукатурки рухнула на пол.

Госпожа Эмилия опять проснулась. В темноте прислушалась к шуму. «Ах, молодежь, молодежь!» – вздохнула она, массируя кончиками пальцев жирные от крема щеки. Надушенный платок стал сухим. Она нащупала на тумбочке флакон и смочила платок одеколоном. Понюхала и глубоко вздохнула… Затем повернулась на другой бок, чтобы скорей уснуть.