Катерина прикрыла тайник плиткой и почувствовала, как слезы бегут у нее по щекам. Они смешались с краской, которой были подведены ее глаза. Она тихонько открыла кран и умылась. Услышала скрип наружной двери и потом шаркающую походку дядюшки Димитриса. Да, вот он вошел в комнату. Стефанос, кажется, проснулся, – до нее доносились обрывки их разговора.

Катерина выскользнула из кухни и очутилась на улице. Всю дорогу она бормотала: «Что со мной? Что со мной? Во всяком случае, я же не могу готовить, стирать, мыть полы. Я сказала дядюшке Димитрису, что я никудышная хозяйка. В курятнике у нас дома я продырявила сетку, чтобы куры разбежались и мне не приходилось убирать за ними. Да, рано утром возьму свой чемоданчик, уйду куда глаза глядят, и никто из соседей меня больше не увидит», – решила она.

Катерина вышла из поселка. На конечной остановке автобуса в это время бывало большое оживление. Она скрылась в шумной толпе.

Вилла Димитриса Фармакиса в Кифисии, старинное трехэтажное здание, терялась в глубине огромного сада. Он купил ее по сходной цене у вдовы финансиста, который повесился, лишившись состояния. В ту же зиму Фармакис перестроил дом, провел паровое отопление, сделал облицованную мрамором ванную комнату, новые полы, дубовую внутреннюю лестницу, заказал во Франции стекла для дверей, обзавелся солидной мебелью и люстрами.

Эмилия Фармаки настаивала на приобретении этой усадьбы, ее привлекала тишина, царившая вокруг. Смерть отца, известного политического деятеля, отразилась на ее нервах, и она стремилась жить вдали от городского шума. Она находилась в таком угнетенном душевном состоянии, что не позволила рабочим подновить фасад. Ей нравился серый, мрачный, несколько отсыревший дом, вся стена которого была увита плющом, доходившим до высокой крыши.

Фармакис, покупая виллу, делал вид, что хочет угодить жене. Она и сама не могла поверить, что ради нее муж так быстро подыскал дом, спешил с ремонтом и переездом. «И ради детей», – с улыбкой говорил он ей в ответ на слова благодарности. На самом же деле водворение в роскошную, богато обставленную виллу входило в планы Фармакиса. Он стремился упрочить свое положение среди новых соседей, принадлежавших к избранному обществу. Впрочем, стоило лишь сказать чувствительной Эмилии, что на чердаке нашли повесившегося финансиста, и покупка сразу же сорвалась бы.

За садом особенно не ухаживали. Перед мраморной лестницей раскинулся небольшой партер, засаженный цветами, затем широкая аллея вела к массивным воротам с решеткой. Усадьба была заброшена, и деревья так разрослись, что по обе стороны от аллеи образовали непроходимую чащу. Апельсины, грейпфруты, померанцы гнили на ветвях, Там, где густая листва не пропускала лучей солнца, от влажной земли исходил тяжелый запах, Слой сухих листьев покрывал глинистую почву, потому что садовник, следивший за цветами, редко добирался туда со своей тачкой.

Фармакис кончил обедать, когда в столовую бесшумно вошел старичок.

– Тебя к телефону, Димитрис.

– Кто?

– Я не спросил.

Фармакис бросил на него недовольный взгляд.

– Я тебе тысячу раз говорил: когда звонят, поинтересуйся кто.

– Ты прав, извини меня, Димитрис, – сказал старичок.

Это был старший брат хозяина, Вангелис Фармакис, неудачник в жизни. Когда умерла его жена и он остался одиноким, Димитрис приютил его у себя на чердаке.

Сгорбленный, худой, всегда занятый какими-то пустячными делами, он стремился услужить другим. Его сморщенное лицо принимало испуганное выражение, когда он смотрел на кого-нибудь. Старичок остановился, наблюдая, как ест его младший брат, и когда тот встал из-за стола, чтобы подойти к телефону, посторонился, уступая ему дорогу, и потом· засеменил следом.

Звонили из жандармерии. Фармакису сообщили, что накануне ночью его младший сын вместе с двумя приятелями, вооружившись ломами, разбил все витрины на площади. Фармакис вскипел.

– Где этот хулиган? – закричал он, бросившись в комнату сына.

Не в первый раз его выводил из себя Никос. Не проходило и недели, чтобы он не услышал о какой-нибудь новой его проделке. Когда отец перестал давать ему карманные деньги, чтобы заставить учиться, тот стащил у матери драгоценности и продал их. Госпожа Эмилия ничего бы не рассказала мужу – она всегда покрывала Никоса. Но купивший их ювелир во избежание неприятностей стал наводить справки и через несколько дней приехал на виллу, чтобы поставить обо всем в известность отца. Месяца два назад Фармакиса вызвали в жандармерию, так как сын угнал автомобиль. К счастью, дело удалось замять.

Но самая большая неприятность произошла на прошлой неделе, когда Никос ни с того ни с сего поджег заброшенный флигель в глубине сада. Эта выходка напугала Фармакиса. Он наконец понял, что с Никосом творится что-то неладное. Но, к сожалению, неотложные дела не позволили ему в этом разобраться. Он ограничился тем, что схватил его, как обычно, за шиворот и, стукнув головой о стенку, назвал «тронутым»…

– Надо принять решительные меры, решительные меры, – бушевал Фармакис, подымаясь по лестнице.

Старичок робко следовал за ним. По-видимому, услышав крик, Никос успел прыгнуть с балкона в сад и скрыться. Войдя к нему в комнату, Фармакис увидел, что балконная дверь открыта. Он разразился бранью и отправился вымещать гнев на жене.

Как все отцы, не интересующиеся воспитанием своих детей, он предпочитал, чтобы мать отвечала за их поведение. Но у госпожи Эмилии в тот день была страшная головная боль. Она по обыкновению лежала в шезлонге на закрытой веранде, прикладывала к носу платок, смоченный одеколоном, и вздыхала.

– Пожалуйста, не говори мне ни о чем. Разве ты не видишь, как я мучаюсь? – простонала она, не дав мужу возможности рассказать о новом подвиге ее любимчика.

– С тех пор как я знаю тебя, только и слышу что о твоих мучениях, – пробурчал он сердито.

– Ах, сжалься надо мной!

– Я лишу его наследства!

Он пригрозил скорее для того, чтобы поддеть жену, я вышел. В коридоре он налетел на брата и бросил на неге сердитый взгляд. Он знал, что во время семейных неурядиц брат обычно подслушивал, стоя под дверью. Старик сделал вид, что оттирает пятно на стене, и хотел ускользнуть.

– Подожди минутку, Вангелис, – остановил его младший брат.

– Да, да, я жду, Димитрис, – отозвался испуганно тот.

– Почему ты вечно крутишься под ногами? У тебя есть комната. Закройся там, сиди и отдыхай.

Вангелис Фармакис носил шерстяную шапочку, прикрывавшую уши, и потертое пальто о плеча брата, настолько широкое, что приходилось, глубоко запахнув, закалывать его булавкой. У него вошло в привычку, наклонившись к собеседнику, шептать ему на ухо.

– Я сегодня занят, Димитрис. – Он подошел к брату поближе. – Пришел садовник… У нас много работы. – Димитрис Фармакис отпрянул назад. – Будем убирать газон. – Он сделал еще шаг. – Если останется время, соберем…

– Я все слышу. Зачем ты лезешь мне в лицо и обдаешь меня своим смрадным дыханием?

– Ты прав, – прошептал робко старик…

Фармакисы происходили из пелопоннесской деревни. Их отец, человек скромного достатка, сам обрабатывал землю. Простодушный, хозяйственный, крепкий физически, он исходил из двух принципов: первое – совесть должна быть всегда незапятнанной и второе – дети честных родителей должны жить лучше отцов. На свое несчастье, сколько он до самой старости ни бился, так ничем и не помог своим сыновьям. Как большинство небогатых крестьян, он дал приданое дочерям, разделив между ними имущество, а сыновья, едва достигнув шестнадцати лет, один за другим покинули деревню. Ему пришлось залезть в долги, и он умер с горечью на сердце, но из самолюбия до последнего часа притворялся перед односельчанами, что умирает со спокойной совестью человека, исполнившего свой жизненный долг.

Старший сын ушел из деревни еще до того, как у него начала пробиваться борода. Он гнул спину в Египте, потом в Смирне и в начале века обосновался в Афинах. Женился, стал торговать кожей и открыл лавку. Он написал в деревню Димитрису, последышу в семье, чтобы тот приезжал в столицу, что он поможет ему выйти в люди.