– Знаешь, в чем загвоздка, Алекос? – продолжал Фанасис мягким, приятным голосом. – У большинства из них, будь то даже левые, побывавшие уже в ссылке, нет зрелого рабочего сознания. – Об этом сердито трубил «фабрикант» рубашек каждый раз, как подмастерье требовал, чтобы он правильно наклеивал марки ИКА[12] в трудовые книжки. – Они не понимают, что подохнут с голоду, если задушат меня, ничтожного, и я повешу замок на мастерскую, – закончил он, повторяя дословно фразу своего зятя, и облегченно вздохнул.
Алекос не пытался скрыть иронии. Наоборот, его улыбка становилась все более саркастической. Фанасис совсем растерялся. Он понимал, что жеваные и пережеванные слова зятя еще больше запутывают и без того сложную ситуацию. Зачем заводить такой разговор, и особенно в ту минуту, когда ему нужна вся его смелость, чтобы исповедаться прежнему товарищу?
Фанасис обеими руками схватился за голову. Он и сам не знал, зачем заговорил о своем мастере, но на сей раз это был крик его души.
– Вот куда мы скатились, – пробормотал он.
Беседу о трикотаже, машинах, кризисе мелких промышленников продолжать было не к чему. Они стали вспоминать свое прошлое, какие-то забытые подробности. Например, что у Фанасиса было два пистолета – один немецкий, другой английский. Или что Алекос – трудно поверить – ел лук в ту минуту, когда его ранило на баррикаде. Потом оба замолчали, не зная, о чем еще говорить; так обычно случается с людьми, которые давно не виделись: исчерпав общие воспоминания, издавна их связывающие, они смущенно замолкают.
Прояснившееся было лицо Фанасиса снова стало грустным. Он покачал головой и вздохнул.
– Ох, ошибки, ошибки, – произнес он.
– Они-то нас и погубили, – отозвался сухо Алекос.
Фанасис посмотрел на него с некоторым облегчением.
Разговор об ошибках постепенно сблизил их. Как те, кто в послевоенные годы вынужден был порвать всякую связь с революционным движением, они получали какое-то особое удовольствие, пережевывая одни и те же старые ошибки партийного руководства.
Алекос говорил с жаром. В его словах звучали высокомерие и напыщенность человека, уверенного в своей исключительной эрудиции. Он упоминал какие-то события, международные соглашения, пленумы, не замечая, что Фанасис с трудом следит за нитью его мысли. Наоборот, он старался еще больше напустить туману в свои рассуждения. Алекос наслаждался звуком собственного голоса, витиеватостью каждой фразы и ощущал удовлетворение, глядя на восторженно-растерянное лицо друга. Ему достаточно было того, что Фанасис время от времени одобрительно кивал головой. Но потом он понял, что приятель сбит с толку и не слышит уже ни слова.
– Что с тобой, Фанасис? – помолчав, спросил он.
Фанасис судорожно сжал в руке клещи, которые оказались на столе.
– Это ужасно, ужасно, – сказал он, сморщившись, словно от боли. – Я попал в такой переплет! Знаешь, Стефанос вышел из тюрьмы.
– Знаю, мне только что сказали. Да, я забыл спросить, как поживает Элени? Ну, Фанасис, и удивился же я, когда услышал, что ты женился на Элени.
– Женился, ты говоришь? Это-то и ужасно, – вздохнул он. – Как можно было жениться на ней? Как? Если тот не знал, что жена бросила его. Он ведь и сейчас ничего не знает. Что ты смотришь на меня с таким удивлением? Ох! Страшная история! В голове не укладывается. Сейчас я тебе расскажу, и ты все поймешь. Нет, нет, ничего но поймешь. Это не та история, в которой способен разобраться человек. Даже я, переживший страшные дни, ничего не понимаю. Кто виноват? Иногда я говорю себе: «Во всем виновата старуха». Ты помнишь мать Стефаноса? Она уже умерла. Но потом думаю: «Нет, не старуха виновата в том, что несчастная Элени попала туда, где я сейчас находится». Ах, как это ужасно, – повторил он опять, но сразу спохватился. Ведь его друг никакого представления не имел обо всей этой истории и вряд ли что-нибудь понял из его бессвязных слов, а значит, не сможет понять и его беды. – Я тебя, наверно, совсем сбил с толку, – добавил Фанасис – Я расскажу тебе все по порядку, как это случилось…
Несколько мгновений он держался за виски, словно желая собраться с мыслями. Из-за стены доносился монотонный стук вязальных машин.
Глава шестая
– Я обещал рассказать тебе все, – начал Фанасис. – Знаешь, Алекос, я почувствовал вчера… да, вчера, что никогда не осмелюсь встретиться со Стефаносом, и тогда решил, что единственный человек, способный помочь мне, – это ты. Со вчерашнего дня я обдумываю то, что ты должен узнать. Сегодня ночью я глаз не сомкнул. Попытался привести все в какую-то систему. Иначе, клянусь, Алекос, ты ничего не поймешь! Старуха, видишь ли, многое запутала. Ох, что за человек, прости ее господи! Но она, несчастная, потеряла двух сыновей – одного в Албании, другого расстреляли немцы. Что говорить! Стефанос – это все, что оставалось у нее на свете…
Он помолчал с минуту. Потом рука его скользнула во внутренний карман пиджака, и он достал несколько мелко исписанных листков бумаги. Когда Фанасис расправил их, то на сгибах показались едва заметные следы времени. Он печально улыбнулся другу.
– Сколько я выстрадал, Алекос, сколько горя хлебнул! И все-таки мне не удалось спасти бедняжку! Ночью я думал: «Все расскажу ему, но как дать почувствовать другому то, что я сам, честное слово, не могу понять?» Временами я близок к помешательству. Ни один человек в мире не в состоянии понять ее муки. Ах, бедная Элени! К счастью, сохранилось это письмо… письмо, которое в позапрошлом году она написала Стефаносу. Да, она так и не отправила его, иначе все было бы хорошо. Черт возьми, чем больше я говорю, тем больше все запутываю! Но не сердись, я дам прочитать тебе это письмо. Тогда ты хоть чуточку разберешься. Ты поймешь Элени. Ведь если ты не поймешь ее, то будешь как в темном лесу.
Алекос испытующе посмотрел в глаза другу. Несколько раз он пытался прервать его, спросить о чем-то, чтобы вникнуть в суть этого монолога. Но странное выражение лица Фанасиса настолько поразило его, что губы у него плотно сжались.
– Да, как в темном лесу, – повторил Фанасис, бросив украдкой взгляд на Алекоса. Потом он принялся опять вертеть в руках клещи, избегая смотреть на друга. – Знаю, что ты думаешь: Фанасису стыдно, потому что он нечестно поступил. Нет, клянусь, Алекос, я не поступил нечестно. Когда я подписал отречение, тогда вот мне стыдно было признаться в этом. У меня на шее сидели две сестры и мать, а это что-нибудь да значит! Но у других, кто устоял не было разве матери и сестер? Я сдался, знаю. Однажды вечером Бубукас и еще несколько человек схватили меня и притащили к ручью. Ты помнишь, что вытворяли хитосы[13] после декабрьских событии? Меня избивали целый час, я харкал кровью, да… Ну, довольно, что сейчас говорить об этом. Факт остается фактом: я наложил в штаны… Еще и женщины дома голову мне заморочили… Сдался дело прошлое. Но с Элени все обстояло совсем иначе. Ты спросишь, почему я не могу рассказать все с самого начала, честно, открыто. Виновата ли старуха? Вот что еще меня мучает! За три года, что мы прожили вместе с Элени, мы сменили четыре квартиры. В последний раз ютились в каком-то подвале. Ты совсем не помнишь Элени? Послушай, если ты ее помнишь… Ах, наказание! Чего она боялась? Клянусь, я не понимал. Нет, вру, сердцем я понимал, но умом не мог постичь. И думаю, она тоже. Вот отчего мы оба потеряли покой. Последнее время она редко выходила на улицу. И когда меня не было дома, запиралась в комнате. Я возвращался и заставал ее шагающей из угла в угол. Она была возбуждена, дрожала как в лихорадке. Потом говорила: «Пойду прогуляюсь. Ничего я не боюсь». Она садилась перед зеркалом, тщательно причесывалась, казалась веселой… Пожимала мне руку и уходила. Но через несколько минут возвращалась испуганная. «Опять видела ее», – бормотала она и бросалась на кровать. Потом долго плакала. У нее, видно, были галлюцинации. А, может быть, она и в самом деле видела старуху? Кто знает. Однажды я сказал ей: «Такая жизнь, Элени, не может продолжаться. В конце концов, Стефанос избрал свой путь, мы – свой». Я знаю, Алекос, ты скажешь, что он сильный человек, герой! А мы маленькие людишки! Да, это так, но я вел себя честно. Я любил ее давно, таял в ее присутствии. Если не говорил об этом, то потому, что она была невестой Стефаноса. Вскоре они поженились, и мне уже не на что было надеяться. Ох, но как я терзался!