– У меня то же самое, – прошептала она. – Я не смогла толком умыться, причесаться, ничего такого. Я чувствую, Брюс, это её рук дело. Она говорила, что кого угодно может свести с ума, так и есть.

Я достал из-под подушки платок – не показывая его Лотти, и протянул ей другую руку.

– Помоги мне сесть, – попросил я. Она взяла меня за руку, вздрогнула, потёрла лоб. Значит, это не только на меня действует?

– Странно, – она оглянулась. – Мне показалось… да нет, что за чушь. Минутку…

Она достала из сумочки зеркальце, осторожно глянула туда – краем глаза – затем посмотрела без опаски. Несколько раз открыла и и закрыла глаза.

– Что это было, Брюс? Мне показалось, что я была в каком-то кошмаре, а потом проснулась.

– Не знаю, – платок ей показывать точно не стоит. – Мне это помогает.

Она долго смотрела мне в глаза.

– Научишь?

Я решил всё-таки сказать ей про платок. И понял, что у меня нет его в руке. Мне едва не стало страшно, я чуть не начал искать его повсюду, но сумел перебороть. Наверное, всё это отразилось у меня в глазах.

– Мы с тобой оба спятили, – Лотти слабо улыбнулась. – Но знаешь, мне с тобой спокойнее. Только пожалуйста, никогда не говори Кристи, что я так сказала.

– Не скажу, – пообещал я. Дверь палаты отворилась.

– Мадемуазель? Что вы тут делаете?! Часы посещений давно закончились, – Таракан обвёл нас взглядом. На лице Лотти читалось – чудо, меня заметили!

– Простите, мсье, – она поднялась. Спохватилась, открыла сумочку. – Брюс, твой плеер. – Наклонилась ко мне, шепнула: – Я ещё приду.

Брюс, больница, 3 апреля 2009 года, 19:00

Платок нашёлся, едва Лотти покинула палату. Оказался под подушкой, как всегда. То, что платок находился в самый неподходящий момент, я уже не удивлялся.

– Простите, мсье, – Таракан жестом подозвал медсестру. – Ситуация необычная. Весь кампус желает зайти и передать вам привет. Но вначале мы осмотрим вас – лягте на спину, расслабьтесь, дышите ровно.

Они долго рассматривали мои ушибы и синяки. Перебросились несколькими фразами по-латыни. Звучит забавно, словно ритуал – все цивилизованные люди знают латынь.

– Сейчас сделаем укол, – Таракан выпрямился, довольный осмотром, и я впущу всю публику. Не всех, – он посмотрел на часы, – вам сейчас нельзя переутомляться.

«А когда можно?» – хотел я спросить, да передумал.

– Софи, – Таракан посмотрел на часы, – закончите всё, меня вызывают.

Медсестра улыбнулась и закатала мне рукав. Смотрела мне в глаза, и что-то едва слышно шептала. Или мне казалось? Платок я сжимал в руке, его вроде бы не заметили и отбирать не стали. Едва я вспомнил о платке, как стали отчётливо слышны слова, которые она произносила – на языке, больше всего похожем на латынь. Мне чудилось, что я понимаю кое-что. «Кровавый закат… ночь шорохов… пустынная стена…» и в таком духе.

– Что такое вы говорите? – спросил я. – Что за пустынная стена?

Лицо её преобразилось – пожелтела кожа, выросли, за долю секунды, челюсти, зрачки стали вертикальными. Лязгая зубами, она наклонилась, чтобы…

– Мсье Деверо? – медсестра осторожно потрясла меня за уцелевшее плечо. – С вами всё в порядке?

Я ощутил, что взмок. Вспотел, в смысле. И эта медсестра – Софи Молин, если верить значку – выглядела совершенно нормальной.

– Голова закружилась, – я внимательно вглядывался в её зрачки. Ничего постороннего.

– Вы уверены, что сможете говорить с посетителями?

– Да, – я попытался усесться, она не позволила. – Ваши рёбра, мсье, вам лучше поберечь их. Хорошо, я буду поблизости, если что – звоните.

Народ, действительно пошёл потоком. Словно я был президент Галлии. Первым пришёл не кто-нибудь, а ректор. Долго восхищался моим поступком и просил считать разговор в его кабинете недоразумением. Мы расстались едва ли не лучшими друзьями.

Потом пришла София. София Лоренцо. Она всё это время избегала меня.

– Брюс, – она смотрела виновато. – Это ужасно, что случилось! Я очень рада за тебя, правда! Только не сердись, хорошо? Я не могла подойти к тебе.

– Я понимаю, – мне не хотелось смотреть ей в глаза, но не получалось отвести взгляда. – Жану это не понравится.

– Глупый, – она наклонилась и чмокнула меня в щёку. Быстро, и почти неощутимо. Я успел услышать запах её волос и сердце забилось сильнее. – Только не смейся, Брюс. Я боюсь…

– Смотреть в зеркало?

– Откуда знаешь? – глаза её расширились. – Нет, не может быть, у тебя то же самое?!

– Я расскажу, если хочешь.

Она оглянулась.

– Не здесь, Брюс. Можно, я зайду к тебе, когда тебя выпишут?

– Заходи, конечно, – я понимал, что лучше не улыбаться, хотя очень хотелось. – Я там теперь часто сижу. Если хочешь, сыграем в шахматы.

Она улыбнулась и сразу ожила. И нахмурилась, пусть и притворно.

– Брюс, я не умею поддаваться!

– Я тоже, – она сжала мою ладонь, и ушла, оставив на тумбочке пакет леденцов. Откуда узнала, что я люблю именно эти? Я никому не говорил, а при других вообще старался не увлекаться ими – не люблю, когда надо мной смеются.

Следующим был, к огромному моему удивлению, Жан Леттье.

– Привет, старина! – он подошёл, как ни в чём не бывало, словно не он с Ивом и Полем выставили меня из блока. – Хотел обнять тебя, но медсестра сказа – не сметь, он развалится на части. Поэтому… – он осторожно пожал мой указательный палец.

Я не удержался, рассмеялся, хотя это и было больно. Сжал платок в кулаке. Что это с Жаном?

– Слушай, – он посерьёзнел. – Между нами, я не хотел, чтобы тебя выгоняли. Но сам не знаю, затмение какое-то. Посмотри в мои честные глаза и скажи, я вру или не вру?

Не врал. Если, конечно, это были его глаза. Что и сказал.

– Вижу, поправляешься, – Жан энергично пожал руку. – Давай, уходи отсюда поскорее, жизнь продолжается. – Он увидел леденцы. – О, да тебя уже балуют! Неужели мамочка приехала? Всё, молчу, молчу. Я не пущу её сюда, клянусь!

Ещё немного – и мне станет худо, нельзя так много смеяться!

– Как выпустят, – он остановился на пороге, – заходи к Софи. Мы приглашаем – посидим где-нибудь, поговорим.

«Мы». Ну да, куда мне против Жана. Но настроение отчего-то не портилось.

Брюс, общежитие, 20 апреля 2009 года, 21:20

У меня началось раздвоение личности. Или растроение, или ещё хуже.

Оно началось давно, видимо, когда я познакомился с Ники, а теперь возвращалось, каждые несколько часов.

Там, в больнице: я не мог посмотреть в зеркало или выйти в коридор – там бродили чудища, или персонал вёл себя очень странно. А потом что-то случалось, и всё окрашивалось в радужные тона, и жизнь становилась прекрасной.

Всякий раз это было как-то связано с платком. Я уже старался не убирать его и застёгивал карман, где тот лежал, и всё настойчивее становилась мысль – пора к психиатру, опять.

Когда я вернулся в общежитие, то жил уже не в комнатке-чулане, а в примерно таком же блоке, что и раньше. Только теперь я там жил один. Невероятная щедрость господина ректора. Но… меня всё чаще одолевало ощущение, что я, на самом деле, всё в той же каморке, и двойственность выводила меня из себя.

Она началась ещё в больнице. Там ко мне пришёл не кто-нибудь, а Длинный. Правда, один, без Ники. Я уж не знаю, зачем он пришёл – для него Шарлотта и Кристин были любимым поводом, так скажем, пошутить – но пришёл. И даже вежливо пожелал выздоровления. И всё время мне казалось, что слышу почти прямым текстом: хоть раз увижу рядом с Ники – останешься здесь навсегда.

Но была и другая версия того же вечера. Когда Поль не пришёл. И я совершенно уверен, что не могу выбрать, что же из этого было на самом деле.

Вот и сейчас – едва я погружался в мысли о будущем, как ощущал себя и в чулане, и в новом блоке.

В новом я жил пусть и не так, как в самом начале, когда со многими передружился, но вполне сносно.