Дин оказался на вершине лестницы, когда песня приблизилась к ужасной фразе:
– Джимми Дин… стук, стук, стук… Джимми Дин… стук, стук, стук…
Он похолодел. Пайпер с размаху врезалась ему в спину. Хор продолжал:
– Джимми Дин… стук, стук, стук… Джимми Дин…. стук, стук, стук…
– Песню переделали. Повторяется одна и та же строчка, – сказала Пайпер. – Кто-то вставил звук сердцебиения.
Потоки горячего страха искрились, испепеляли самые сокровенные уголки его души. По лбу стекал клейкий пот.
– Дин? – голос Пайпер донесся откуда-то издалека, как будто из-под воды.
– Джимми Дин… стук, стук, стук… Джимми Дин… стук, стук, стук…
Дин попытался смочить горло слюной – оно пересохло, как колодец в пустыне.
– Зачем кому-то понадобилось переделать песню? Почему? Почему?
Потому что только один человек называл его так. Потому что этот человек исчез двадцать два года назад. Потому что кто-то подталкивает его к сумасшествию, к умственному расстройству, за гранью которого все разумное и рациональное перестает иметь значение, навсегда погружаясь в бездонную пропасть отчаяния.
– Джимми Дин… стук, стук, стук… Джимми Дин… стук, стук, стук…
Мелодия звучала все громче. Кровь пульсировала у Дина в висках. Сотрясало все его тело, разум, душу.
Из-под закрытой двери пробивался слабый, дрожащий пучок света. Спальня. Музыка шла из спальни.
Пайпер обошла Дина и устремилась к двери.
– Не надо, – окликнул он ее.
Она не остановилась. Дин едва различал очертания ее тела – темное на темном. Казалось, бесплотную тень Пайпер сейчас сдует резким порывом ветра. Он последовал за ней. Пайпер уже стояла у двери. Зажав пистолет в правой руке, левой она поворачивала ручку. Медленно, медленно. Дверь бесшумно открылась, а, вернее, мощные удары музыки заглушили звук.
Пайпер вошла в комнату.
На столе рядом с окном горела свеча. Маленькое, размером не больше наперстка, пламя переливалось желтым и оранжевым, слегка колеблясь, отбрасывая тонкий конус света. Пайпер шагнула к нему. Дин остановил ее, отодвинул за свою спину и выступил вперед. Тени от огонька плясали, как черные молнии. Комната ожила, перекрещенная судорогами отсветов. Дин видел как бы молниеносные фотоснимки кровати, края стола, тумбочки.
Здесь было еще холоднее. Дину показалось, что его дыхание замерзает в воздухе. И песня стала громче. Но тусклый свет пламени не позволял обнаружить ее источник. У Дина по телу пробегали непрерывные волны дрожи.
Он неуверенно вступил в мерцающий ореол. Что-то коснулось его лица… что-то холодное и податливое.
Страх ударил наотмашь. Дин отпрянул назад, навалившись на Пайпер. Оба прижались к стене.
– Джимми Дин… стук, стук, стук… Джимми Дин… стук, стук, стук….
Он на ощупь нашел шкаф.
Шкаф. В верхнем правом ящике фонарь. В сведенном судорогой горле ощущался горьковатый привкус.
– Боже, что это там? – спросила Пайпер.
Дин нащупал ручку ящика и потянул за нее. Ящик скрипнул. Он вынул фонарь и нажал кнопку.
Щелк.
Веер яркого белого света раскрылся перед ними. На мгновение ослепленный, Дин тем не менее уловил взглядом что-то.
Что-то… свисающее…
Он моргнул, чтобы картинка прояснилась.
…свисающее… вращающееся…
Наконец он отчетливо увидел.
Пайпер вскрикнула. Дин старался выдавить из себя хотя бы звук, но горло перехватило спазмом.
С притолоки свисало тело на веревке. Петлю скрывала бессильно упавшая голова, неестественно запрокинутая на сторону. Совершенно невообразимое положение, если только не сломана шея.
Когда Дин в темноте наткнулся на тело, оно стало вращаться на конце веревки, медленно раскачиваясь взад-вперед в конусе света. Дин узнал это лицо еще до того, как разглядел. Но неотрывно смотрел, как оно постепенно высвечивается: профиль, скула, глаза…
На стропиле со сломанной шеей болталась Мевис Коннетти. Ее лицо запечатлело неприкрытый ужас.
– Джимми Дин… стук, стук, стук… Джимми Дин… стук, стук, стук…
На груди Мевис Коннетти был прикреплен обрывок картонки с посланием. Дин против своей воли прочитал написанное. Четыре слова.
Как клеится, Джимми Дин?
– Джимми Дин… стук, стук, стук… Джимми Дин… стук, стук, стук…
глава 22
Даб Пелтс досконально изучил цыплят. Он знал о них все, как другие мужчины знали все о своем охотничьем снаряжении, рыболовных снастях, о своей машине. Даб знал их симпатии и антипатии, привычки и настроение. Большинство людей и не думали, что у цыплят может быть настроение, но Даб знал. Он замечал малейшие, но существенные признаки. Суетливая беготня при отсутствии должного клевания означала: что-то не в порядке – возможно, где-то поблизости хищник. Если птицы слишком часто опускали клювики в корытце с водой, необходимо было выявить первые симптомы болезни.
Даб выращивал цыплят, поскольку ничего лучшего не мог придумать. Он потерял работу – четыре года назад после закрытия лесопилки. Жена умерла. Дети выросли, и у них была своя собственная жизнь.
Выращивание цыплят стало хобби Даба Пелтса. К тому же «девочки», как он называл кур, служили ему развлечением – его собственной разновидностью мыльной оперы с той разницей, что действие происходило в реальной жизни и ограничивалось цыплячьим мирком.
Все знания и вся наблюдательность Даба проявились в доскональном изучении цыплят и их повадок.
– Ты видишь, и, если у тебя есть хоть капля мозгов, ты запоминаешь, – частенько говорил он.
Никто этого не слышал, кроме цыплят, а они неспособны различать такие тонкости.
Но Даб всегда все подмечал. И в это утро что-то нарушилось.
В курятнике царил беспорядок. Снег загнал птиц внутрь. Это само по себе заставляло их нервничать, но было что-то еще. Даб мог поклясться. Было еще что-то важное. Может быть, опоссум, енот, или даже рысь наблюдала за ними из леса. Что-то беспокоило его девочек.
Большинство людей думают, что куры – воплощение глупости. Возможно, так оно и есть, но их в то же время отличает и сметливость, по крайней мере, на уровне инстинктов. Они хорошо чувствуют недоступное ощущению других зверей. Вероятно, Бог компенсировал им таким образом недостаток мозгов. Как бы то ни было, Даб прекрасно знал, как радикально изменить их настроение.
Надев зимнюю экипировку – темно-зеленое пончо с капюшоном и высокие резиновые калоши, он двинулся к задней двери, ведущей в курятник, подумал секунду, вернулся обратно и достал двуствольное ружье.
Цыплячье население знало данные предметы.
В этой части страны водились медведи. Они встречались редко, но иногда такие случаи бывали. Даб заложил патроны в оба ствола, щелкнул затворами и прошел во двор.
Ботинки моментально увязли в глубоком снегу, он с трудом добрался до курятника.
Даб погладил гладкий холодный металл ружья. Какой-то свистящий и шипящий звук донесся до его слуха, и он поднял голову. Снег проник под пончо. Холодные крупинки таяли, струйками стекали в отверстие сзади. Другие заползали под фланелевую рубашку, оставляя обжигающие следы. Его взгляд бы прикован к предмету в небе, который все рос и рос.
Он взял ружье только чтобы охранять себя и девочек. А теперь палил вверх, пока не кончились заряды. Он не бросил винтовку. Он не опустил двустволку. Он просто не мог двигаться.
Его сердце заледенело в груди. Дыхание остановилось.
Он был парализован, ошеломлен пылающим объектом, прорезавшим небо.
В департаменте шерифа содержались заключенные определенного сорта. В основном, пьяные, задержанные здесь на одну ночь, да изредка бродяги. Лишь однажды сюда попали братья Бендез, напавшие на друга с кольями на выгоне для скота. Но их содержание таких арестантов требовало определенного распорядка.
Каждое утро Кой Чиверс должен был переходить улицу и приносить завтрак посетителям. Он предпочитал называть их так, а не обитателями. Посетители звучало не так обреченно. Завтрак всегда состоял из одних и тех же блюд: оладьи, замешанные на пахте, омлет, поджаренное мясо и апельсиновый сок. Но в это утро все было по-другому. В это утро в их посетителях числился киллер, настоящий Потрошитель, добросовестный серийный убийца, как в кино. Как сэр Энтони Хопкинс в «Молчании ягнят». Точно такой.
