— Нет, я ничего не хотел сказать, — ответил Хайкл и все-таки выдвинулся вперед. — Если верить этому, то получается, что, кроме людей Торы, весь мир состоит из одних нечестивцев.
— Конечно, это мир, состоящий из одних нечестивцев! — крикнул Зундл-конотопец и посмотрел на реб Цемаха Атласа с упреком за то, что тот не рассказал этого своему валкеникскому ученику.
Но виленчанин терпеть не мог, когда на него кричат, и сразу же ответил:
— Невозможно представить, чтобы человек полностью вылез из кожи и делал добро безо всякой корысти. Даже когда совершающий доброе дело не рассчитывает на почет и вознаграждение, потому что тот, кому он помогает, ранее уже помог ему или может помочь в будущем, — он делает это, чтобы отблагодарить свое везение за то, что не с ним случилась беда. Или же он помогает ближнему из страха, то есть хочет подкупить судьбу, чтобы с ним не произошло то же самое. Или же он делает добро пострадавшему, чтобы потом иметь возможность спокойно наслаждаться жизнью. Есть и те, кто по своей природе просто не могут быть скупыми и каждому дают то, что у них просят. В каждом случае можно искать и найти своекорыстную причину, побуждающую человека творить добро.
Виленчанин едва успел закончить, как реб Дов-Бер Лифшиц уже начал возмущаться услышанным. Что он хочет сказать своими словами о том, что творящий добро делает это из страха, чтобы таким образом подкупить судьбу? Как такая идея могла прийти в голову верующему еврею? Вместо того, чтобы говорить о Провидении, виленчанин говорит о судьбе, и, по его словам, получается, что судьба — это какой-то хищник, которого постоянно нужно кормить, чтобы он не напал на человека и не пожрал его. Фу! От таких речей пахнет нечистотой и ересью, как пахнет лекарствами в комнате тяжелобольного.
— Теперь я должен коснуться такого выдающегося своей мудростью вашего высказывания, как то, что есть люди, неспособные по своей природе быть скупыми! Неужели мы говорим о нечестивцах? Разве мы говорим о гуляках и растратчиках? Нет, мы говорим о мусарниках и людях духа!
Хайкл хорошо запомнил несколько своих бесед с бывшим директором валкеникской ешивы. Теперь реб Цемах Атлас сидел и молчал, как будто укрытый облаком; и чем дольше он молчал, тем больше становилось облако вокруг него. Реб Дов-Бер Лифшиц говорил снова о человеке, как будто, кроме этого сына Адамова, в мире ничего не было. Хайкл все еще не мог забыть валкеникского леса с тремя реками, соединявшимися за местечком. Там, где они сливались в единый поток, невооруженным глазом был видно, какие они разные по цвету: одна река — сине-зеленая, другая — серая, как свинец, а третья — прозрачно-желтая. Если окунуть руку в воду в том месте, где три реки сливаются, чувствуешь теплое течение и холодное течение. Ешиботники на даче в Валкениках никогда на это не смотрели. У директора ешивы реб Цемаха Атласа вообще не было чувства прекрасного. Он не ощущал ни красоты живого дерева, ни красоты сделанного из него орн-койдеша. Махазе-Авром тоже не раз отвечал Хайклу на его постоянные вопросы о том, почему тот не восхищается лесом: «Я не могу всего успеть». Махазе-Авром всю жизнь был погружен в Талмуд и в труды комментаторов. Мусарники копаются в душевных силах человека, но Хайкл думал, что мир гораздо больше и интереснее человека.
Хайкл снова прислушался к беседе. Говорил Реувен Ратнер. Он приподнимал по привычке свои тощие плечи и шевелил пальцами, словно ощупывая ими слова. Люди, говорил он, принадлежат к печальной семье «сидящих во тьме и мраке»[156]. Может быть, когда-то и рождался какой-нибудь счастливый принц. Однако никто никогда не умирал счастливым принцем. С другой стороны, человек — это венец Творения, сотворенный по образу и подобию Божьему. Своим хорошим или дурным поведением он исправляет или портит все Творение. Это возлагает на него огромную ответственность, потому что, если в его служении Творцу или в помощи, которую он оказывает ближнему, имеются нечистые намерения, он способен разрушить миры.
Реб Дов-Бер Лифшиц морщился и крутился на своем месте. Ему хотелось воскликнуть, что Реувен Ратнер говорит как каббалист, а ведь он не хочет идти дежурить у постели больного товарища и не хочет никуда ехать основывать новое место изучения Торы. Но так резко с Реувеном Ратнером говорить было нельзя. Он принадлежал к числу самых лучших учеников, и он искал себе невесту. Поэтому реб Дов-Бер молчал, рассерженный этими разговорами, в которых, кроме красивости, не было ничего. Сидевшие вокруг него ешиботники тоже молчали. Может быть, именно потому, что никто не откликнулся, Хайкл-виленчанин снова заговорил, хотя потом сам не мог понять, что его к этому подтолкнуло:
— Человек — это не венец Творения, и мир не был сотворен ради него. Человек даже глубже и интереснее, когда мы смотрим на него как на часть Творения, а не как на главный его смысл. Он лишь одна комнатка в большом здании Творения, и мы должны стремиться узнать, каково все здание целиком. Для этого мы должны понять, что комнатка предшествует находящимся в ней предметам. То есть само по себе сотворение человека и его привычки предшествуют его образу жизни. Когда кто-то слышит, как поют птицы, ему становится легче на сердце, потому что в пении птиц он слышит, что и дурные сны прошедшей ночи, и заботы нового дня не вечны. Человек чувствует, даже если не думает об этом, что не с него началось Творение и не на нем оно закончится. Он ведь знает, что птицы, как правило, живут меньше него и способны защитить себя еще меньше, чем он, и тем не менее они поют! И от этого у смертного становится легче на душе, именно потому, что он не видит себя в качестве центра мироздания и понимает, что не способен познать самого себя, если не познает окружающего мира.
Ешиботники сидели, наморщив лбы, с отчужденными лицами, хотя, разговаривая с виленчанином наедине, они могли иной раз услышать от него еще более резкие и не соответствующие религиозному образу мыслей слова. Конотопец буравил Хайкла своими пронзительными глазками, а реб Дов-Бер Лифшиц смотрел на него долго из-под нахмуренных бровей, прежде чем ответить.
— Вы говорите, что нельзя познать самого себя, если не познать окружающего мира. А мусарники говорят наоборот: нельзя познать мира, если не познать себя. Основа основ мусара: познай самого себя!
— «Человек, познай самого себя», — сказал еще Сократ за тысячи лет до того, как это сделали новогрудковские мусарники! — вдруг с яростью вмешался в разговор Мойше Хаят-логойчанин.
— Ну да, Сократ из мудрецов Греции[157], ученик Платона, — с пренебрежением бросил через плечо реб Дов-Бер, словно предостерегая ешиботников, чтобы они даже голов не поворачивали к логойчанину.
— Сократ — учитель Платона, а не его ученик, — поправил Мойше Хаят-логойчанин.
— Откуда вы знаете, что Сократ — это учитель Платона, а не ученик? — спросил, все еще не поворачиваясь и не глядя на него, реб Дов-Бер.
— Что значит, откуда я знаю? Кто этого не знает? В каждой книжке черным по белому это сказано! — крикнул логойчанин, ожидая, что сидевшие с отсутствующими лицами ешиботники вмешаются.
— Значит, у вас в книжках ошибка, — спокойно ответил ему глава ешивы из Наревки.
— Ошибаетесь вы, а не книжки. Сократ — учитель Платона, а не его ученик. Его учитель! Его учитель! — кричал логойчанин, схватившись за голову, как будто кровеносные сосуды в его висках полопались.
— Он прав, Сократ — учитель Платона, а не его ученик, — сказал Зундл-конотопец, со страхом глядя на главу группы, позволившего из-за какой-то глупости втянуть себя в спор с безбожником.
Реб Дов-Бер Лифшиц видел по лицу Зундла-конотопца и по лицам других сынов Торы, что на этот раз ошибся. Реб Дов-Бер ссутулился и заговорил мягко: да, теперь он припоминает, что Сократ — это учитель Платона, а не наоборот. Собственно, нет ничего нового в том, что один мудрец из многих мудрецов народов мира говорит то же самое, что и мусар. Мусар совсем не претендует на то, чтобы сказать нечто совершенно новое, и вообще это не новая система в иудаизме. Разве что — в пути воспитания человека посредством напоминания ему о его обязанностях, о которых он знает, но забывает, как уже говорилось раньше. В этом тоже видна разница между светскими авторами и людьми Торы. Древние гении в предисловиях к своим книгам писали, что они пришли в этот мир не для того, чтобы сказать нечто новое. В то же время каждый из нынешних писак уговаривает сам себя, что открыл какую-то новую звезду. Но точно так же, как велико расстояние от звезд до земного шара, далеко расстояние и между тем, что человек знает, и тем, чему он следует на практике. Кто из нас более велик, чем Аристотель? Он, кажется, третий после Сократа и Платона. О нем говорится в одной книге, что однажды его нашли у блудницы. А когда его спросили, как такое возможно, он ответил: «Сейчас я не философ Аристотель».
