— Что за дикие выходки вы тут устраиваете? Вы у меня сейчас отсюда вылетите, как пробка из бутылки!

Пареньки не издали ни звука, но за них вступился широкоплечий ешиботник с твердым подбородком.

— Не трогайте их! — сказал Янкл-полтавчанин, и из ноздрей у него при этом вырывался пар, как у разгоряченного коня.

Здоровенный еврей был доволен, он предпочитал иметь дело со взрослым, а не с детьми.

— А ты кто такой? — спросил он.

Тогда женщины заорали, чтоб у него руки отсохли, если он пальцем тронет молодого ребе, который заступается за них, и рассказали собравшимся, что староста благотворительной кассы пьет их кровь.

— Мне доверили кассу, чтобы я давал беспроцентные ссуды, а не для того, чтобы я транжирил деньги. Вы от меня ничего не добьетесь, — зазвенел Зуша Сулкес связкой ключей, лежавшей у него в кармане, а паренькам крикнул: — Вы — евреи, изучающие Тору?! Вы большевики с той стороны границы, вот вы кто!

Он пригрозил, что вызовет полицию, но женщины кричали громче, чем он:

— Вы отдадите еврейских детей в руки иноверцев? — И они пожелали ему, чтобы он разорился до такой степени, чтобы пришлось просить подаяние на хлеб.

Здоровенный еврей тоже перешел на сторону ешиботников и вежливо объяснил старосте, что за то, что он натравит полицию на еврейских детей, изучающих святую Тору, его еще, чего доброго, унесут завернутым в простыни. Он ему это обещает. Сулкес перепугался, но попытался обратить все в шутку, хотя было видно, что с ним едва не случился апоплексический удар. Мусарники хотят стоять в его магазине и раскачиваться? Пусть себе раскачиваются. У него достаточно терпения, чтобы подождать.

Повернувшись лицами к стенам, пареньки еще долго читали молитву, длинную, как в Судный день. Наконец они сделали три шага назад, покрутили головами по сторонам и сплюнули. Янкл-полтавчанин сказал хозяину, чтобы тот не беспокоился: завтра сыны Торы снова придут в его магазин читать предвечернюю молитву. И послезавтра тоже. Пока он не сдастся и не откажется от должности старосты благотворительной кассы. Сыны Торы вышли на улицу, и множество людей сопровождало их. Женщины были уверены, что староста не будет воевать с детьми. Материнские лица сияли от удовольствия.

— Чтобы они были здоровы. Сначала Бог, а потом они, наши ешиботнички.

Мужчины тоже восхищались юными мусарниками, не испугавшимися старосты. Ученики Янкла-полтавчанина были немногословны. Они пожимали плечами и небрежно отвечали:

— Чтобы мы испугались какого-то лавочника?

На следующий день половина Нарева пришла к бакалейному магазину старосты посмотреть, что там произойдет. Сулкес всех разочаровал, вообще не открыв в этот день своего магазина. Так же он поступил и день спустя. Он расхаживал среди обывателей и вопрошал их: разве за то, что он не дает растратить общинные деньги, ему полагается так много унижений и убытков? Но и Янкл-полтавчанин тоже не молчал. Он посылал женщин жаловаться обывателям, а сам водил своих учеников по старым евреям, изучавшим Тору за столом в синагоге. Пусть они посмотрят, как Сулкес, этот Аман, вывихнул одному сыну Торы ногу, а другому едва не сломал руку, третьему разодрал лицо, четвертого просто избил, а пятому разорвал арбеканфес. Старики шевелили беззубыми деснами:

— Ну и дела! Ну и дела! Старосту совсем не волнует, что в кассе будет недостача. Он просто получает удовольствие, отказывая в ссуде.

Видя поддержку обывателей, полтавчанин зазвал группу своих учеников во внутреннюю комнату синагоги, где прежде сидел Сулкес.

— Ну, виленчанин, что вы теперь скажете? — обратился глава группы реб Янкл к Мейлахке. — Ваши товарищи самоотверженно жертвуют собой, а вы скрываетесь за виленским изданием Геморы.

Мейлахка молчал. Он видел, что товарищи смотрят на него как на мерзкую тварь, к которой даже прикасаться нельзя, так она мерзка. Глава группы реб Янкл, раскачиваясь, спросил учеников:

— В чем состоял грех богатыря Самсона? Ведь в Писании однозначно сказано, что сами Небеса хотели, чтобы Самсон имел дело с этой дочерью необрезанного Далилой, чтобы затем отомстить филистимлянам. Так чем же он согрешил?

— Тем, что богатырь Самсон и сам хотел иметь дело с язычницей Далилой, и не только потому, что это ему повелели Небеса, — закричала вся группа, и ее глава разъяснил это Мейлахке:

— Зараза своекорыстного интереса подвела величайшего героя в мире. Так оно и сказано в книге «Мадрейгас о-одом»[137] реб Иосефа-Йойзла, старика из Новогрудка, да будет благословенна его память. В нашей ешиве это известно даже годовалому младенцу. Только вы, виленчанин, этого не знаете, потому что не изучаете книги «Мадрейгас о-одом». Вы учите Гемору с Тойсфойс, зубрите труды Магарши[138] и Магарама[139]. Теперь вы, виленчанин, сами можете видеть, что оступились. Ваши товарищи ведут войну во исполнение Божьих заповедей, а вы боитесь старосты благотворительной кассы, потому что едите у него по субботам! Коли так, уж скажите об этом прямо, и пусть вся синагога раз и навсегда узнает правду.

— Хорошо, — ответил Мейлахка сдавленным голосом. — Пусть не говорят, что я боюсь потерять свою субботу. Я буду делать то же, что и все.

Зуша Сулкес пришел в пятницу вечером в синагогу на встречу субботы и увидел, что его место у восточной стены окружено той же компанией, которая осаждала его магазин.

— Большевики с той стороны границы уже конфискуют место в синагоге, доставшееся мне от отца? — крикнул он.

Янкл-полтавчанин ответил ему, что они хотят избавить отца на том свете от грехов сына-нечестивца на этом. Сулкес увидел, что даже старики из синагоги Ханы-Хайки нападают на него, говоря, что он избил до синяков мальчишек, изучающих Тору, что они теперь хромают, а лица у них опухли от побоев. При этом стояли молодые мусарники и нарочно не жаловались, чтобы на них, бедняжек, обратили еще больше внимания. Руководитель группы тоже не говорил о своих избитых учениках; он говорил о бедных уличных торговках. Они сидят в нынешнюю субботу без халы, без рыбы и без мяса, потому что староста благотворительной кассы не дал им ссуды! В истинном мире спросят с обывателей: вот так-то вы обращались с сиротами и вдовами? Старые евреи, дрожащие перед Днем суда, стали говорить, что никто не требовал от старосты, чтобы он сдирал шкуру с бедняков, которые не могут сразу же выплатить ссуду.

Сулкес утешал себя тем, что на встречу субботы приходят отпетые бездельники, а состоятельные обыватели придут завтра утром и поддержат его. Он шагнул к своему стендеру — и остолбенел. Только теперь он заметил, что в компании, собравшейся вокруг его места, находится и тот мальчишка, который ест у него по субботам. Он стоял, скорчившись, с богобоязненным личиком, как будто он здесь ни при чем, но было ясно, что он тоже принадлежит к этой банде. Сулкес был так этим поражен, что больше не захотел быть победителем в споре, как будто против него на суде выставили в качестве лжесвидетеля родного сына. Он поднял обе руки над головой, как будто заслоняясь от побоев, и воскликнул:

— Пусть все слышат! Больше я не староста благотворительной кассы. После исхода субботы я отдам ключи. А теперь пропустите меня на мое место.

Именно потому, что он сказал это без оскорблений и голосом надломленного человека, старики стали чесать свои бороды, стараясь скрыть неловкость от того, что они допустили, чтобы позорили еврея. Даже кантор на биме запел «Идите, петь будем Господу»[140] каким-то обиженным и смущенным голосом. Янкл-полтавчанин подмигнул ученикам, чтобы они шли за ним в здание общины, где ешиботники молились по субботам и праздникам, когда синагога Ханы-Хайки была занята обывателями.

— А где я буду есть в субботу? — тихо спросил Мейлахка.

— У того же кровопийцы Сулкеса. Он наверняка вас не заметил. Вы ведь прятались за спинами товарищей, — ответил ему реб Янкл, и Мейлахка попросил Всевышнего, чтобы реб Зуша Сулкес действительно его не заметил.