Возвращался Янкл из поездки весь оборванный, но увенчанный победой: он открыл в местечке начальную ешиву и даже привез для большой наревской ешивы мешок картошки, муку, крупу, бочонок с рыбой, а иной раз и деньги. В Нареве много говорили о его диких выходках, а глава ешивы втихаря даже радовался проказам Янкла. Правда, прошлым летом он устроил нечто такое, что позорило ешиву, и главе пришлось ему выговаривать, что таким путем идти нельзя.
Летом больные ешиботники ездили на дачу в леса вокруг Нарева. Полтавчанин приехал на пару дней в гости к товарищам. Другой бы на его месте лег в гамак и медленно качался бы или дремал, заглядывая время от времени в книгу. Не таков был Янкл. Он залез на вершину самой высокой сосны, зацепился своими сильными ногами за ветки и свесился головой вниз, наподобие большой шишки. Обеими руками придерживая ермолку, чтобы она не свалилась с его затылка, он принялся повторять наизусть книгу мусара голосом, гремевшим на весь лес:
— Главное в человеке — переламывание его качеств, а если нет, тогда зачем ему жизнь?
Болезненные дачники, мужчины с растрепанными нервами и женщины с надутыми животами, подняли крик, что они не могут этого видеть. Только тогда Янкл спустился с дерева, проворно и ловко, как белка. Он не мог перестать хулиганить, и ему пришлось покинуть дачу. Весь Нарев кипел от этой истории, а еретик Мойше Хаят-логойчанин проповедовал на кухне:
— Вот оно, учение мусара — висеть вниз головой над пропастью и придерживать обеими руками ермолку, чтобы она не упала! Янкл-полтавчанин — действительно прирожденный дикарь. Однако надо учитывать, что он получил разрешение на свои дикие выходки от реб Цемаха-ломжинца.
Сыны Торы, по своему обыкновению, молчали, слушая логойчанина, чтобы не давать ему предлога для еще большего богохульства. Однако они переглядывались между собой, потрясенные его наглостью. Человек даже не приближается к ешиве, но заходит на ее кухню поесть, да еще и насмехается над сообществом, не дающим ему сдохнуть с голоду.
Янкл-полтавчанин уже вел группу начинающих, мальчишек в возрасте бар мицвы. Из учения Новогрудка ему больше всего нравилось проявлять мужество, не пугаться мира, а своим ученикам он говорил:
— Не годится, учителя мои и господа мои, не годится. Мир больше не возмущает наше поведение. Между синагогой и улицей должна идти вечная война, как между сынами Израиля и Амалеком. Мы должны помнить, что точно так же, как евреи не сохранились бы среди народов мира без особой Торы, так и новогрудковцы не сохранились бы среди обычных евреев без особого поведения. Мы должны ожидать множество испытаний в своей жизни и заранее готовиться к их преодолению. Откуда новогрудковец возьмет силы, чтобы не стыдиться накладывать филактерии в поезде, когда попутчики ржут, как лошади? А когда он после женитьбы станет главой ешивы в маленьком местечке, кто укрепит его, чтобы он не тушевался перед раввином и обывателями? Стоит ли и говорить, что если бедняжке-новогрудковцу самому придется стать раввином у обывателей, то горе ему, где он возьмет силы, чтобы говорить правду без прикрас и прямо в лицо? Для этого недостаточно изучать Гемору и даже мусар. Мы должны приучиться полностью пренебрегать миром. Однако у нас слишком тихо, учителя мои и господа мои.
После такого разговора ученики Янкла разбегались по углам, с восторгом изучали с четверть часа мусар, а потом выходили на улицы Нарева с кистями видения до пят и в ермолках вместо шапок — пусть весь мир смеется! И Нарев действительно смеялся. Нарев говорит про себя, что он маленький Париж, такими разодетыми ходят там парни и девушки. В городе есть и профсоюзы. И когда молодые мусарники показывались на улице в своих странных одеяниях, рабочие кричали им вслед:
— Дармоеды!
Портнихи, работавшие на дому, и фабричные работницы оставляли на минутку своих парней и врывались в группку ешиботников, которые начинали жаться друг к другу, растерянные и взволнованные. Девицы знали, что ешиботнику нельзя прикасаться к чужой женщине, они смеялись над этими хнёками и нарочно хватали их за руки. В эту минуту, как из-под земли, вырастал Янкл-полтавчанин — он шел все время сзади, чтобы не оставлять учеников одних со светом, — и нахалки катились прочь, как красные помидоры, высыпавшиеся из корзины. Растрепанные и общипанные девицы смотрели на красивого сильного юношу, расшвырявшего их во все стороны. Чтобы не стать посмешищем, они отступали вместе со своими кавалерами. После такой победы Янкл-полтавчанин посылал своих учеников на акцию, требовавшую еще большего мужества. Они заходили в аптеку и придурковато спрашивали, нет ли там на продажу керосина, спичек, коробочек с железными гвоздями. Аптекарь пробуждался от оцепенения, не зная, сошли ли молодые мусарники с ума или же смеются над ним. Старшие ешиботники смотрели на Янкла-полтавчанина искоса. А у Мойше Хаята-логойчанина снова было о чем поговорить на кухне за едой.
— Что бы сделал Янкл, если бы у наревского аптекаря действительно нашлись в продаже керосин, спички и железные гвозди? Что бы он делал, если бы улица не смеялась над его мальчишками с кистями видения, вытащенными наружу? Пришел бы конец всем новогрудковским свершениям. Янкл и другие бездельники уверены, что у мира нет никаких забот, кроме как выдумывать, каким образом заманить ешиботников в сети. Сумасшедшие! Да вы вообще не нужны миру!
В начале семестра учебой занимались какое-то время и ищущие пути, постоянно работавшие над переламыванием своих качеств, но Янкл не открывал Геморы, а его ученики подражали ему. По полдня они кричали в доме мусара, а вторую половину дня ходили по Нареву, чтобы показать свое пренебрежение к миру. В ешиву они приходили только к «бирже», когда каждый старший ученик медленно произносил слова поучения двум младшим, шедшим по обе стороны от него, как ягнята, трущиеся у ног пастуха. Один Янкл носился по синагоге, как ураган, а его компания вилась вокруг него, наступая всем на ноги, размахивая руками и громко галдя:
— Надо раз и навсегда вырвать мир из себя! Еще лучше, когда мир с самого начала не впускают в себя. Тогда потом нет необходимости вырывать его!
Старшие ешиботники жаловались главе ешивы, что Янкл не дает их ученикам заниматься с другими мусарниками. Глава ешивы отвечал им с озорной искоркой в глазах:
— Реб Цемах-ломжинец тоже в свое время вел отдельный хейдер в нашей ешиве. Теперь ученик идет по пути своего ребе.
Реб Симха Файнерман явно не боялся конкуренции со стороны полтавчанина, он не преследовал его так, как некогда ломжинца.
В начале зимы, когда Хайкл уже считался учеником наревской ешивы, приехал еще один виленчанин — Мейлахка. Последние три года он учился в валкеникской начальной ешиве у реб Менахема-Мендла Сегала и заметно вырос в изучении Торы. Мейлахке было уже четырнадцать, и ростом он тоже стал выше, но его личико все еще оставалось по-детски круглым, с розовыми щечками. По возрасту он принадлежал к группе Янкла-полтавчанина. Однако, как только его туда посадили, он увидел, что по сравнению с другими учениками он в изучении Торы просто Мар бар рав Аши[132]. Янкл-полтавчанин, со своей стороны, разнюхал, что в его группу попал единственный сынок, гордец и упрямец. Янкл очень развеселился: он переворачивает целое местечко в два счета и устраивает в нем начальную ешиву, так неужели он не перевернет какого-то виленского мальчишку? Он затащил Мейлахку в уголок и взялся за него:
— Не встал и не двинулся с места перед ним[133]. Точно так же, как праведник Мордехай не встал перед нечестивцем Аманом, так и сын Торы не должен преклоняться перед миром!
Мейлахка-виленчанин пожал плечиками и ответил, вставляя в свою речь арамейские и древнееврейские цитаты из святых книг:
— Непохоже, что это подходящий пример. Мудрецы наши, да будет благословенна память о них, рассказывают, что у Амана, сына Хемдаты, на сердце висело изображение божка. Вот Мордехай и не захотел кланяться идолу. Но что умного в том, чтобы ходить по наревским переулкам с выпущенными наружу кистями видения? С тех пор как способен выучить про себя лист Геморы с Тойсфойс, я больше не занимаюсь тем, чтобы делать что-то назло людям с улицы.
