— Вам не нравятся евреи с бородами и пейсами?! Так закройте глаза! Ваш дед Аман и ваш прадед-фараон тоже ненавидели евреев.
— Что он говорит? — по-польски спросил молодой человек барышню, и его черные усики задвигались, извиваясь, как червяки.
Хайкл приблизился к парочке, готовый к скандалу и даже драке. Однако, увидев, что ребе стремительно забежал во двор смолокурни, он бросился догонять его, разозленный тем, что франт наверняка подумает, что он испугался.
— Ты не сын Торы! — воскликнул реб Авром-Шая и поднялся на дачную веранду.
— А как бы ответил сын Торы? — спросил Хайкл, сжав кулаки, как будто собирался немедленно вернуться к парочке с надлежащим ответом.
— Сын Торы совсем не отвечает! — крикнул реб Авром-Шая и вошел в дом.
Вечером из стоявшей на столе керосиновой лампы на кровать, на которой лежал реб Авром-Шая, лился скупой свет. Он читал маленький томик Геморы. От большого напряжения, с которым он стремился получить правильный пшат изучаемой мишны[19], он обеими руками сжимал виски и напевал хрипловатым печальным голосом, как будто выражая претензии к Всевышнему за то, что Его Тора так тяжела. Потом сидел без движения, не издавая ни звука. Его глаза светились холодно и глубоко. Хайкл немо раскачивался над Геморой и думал, что Махазе-Авром наверняка раскаивается, что взял его к себе, считает его болтуном.
— Пойдем есть, — наконец поднялся с кровати реб Авром-Шая.
— Не хочу, — проворчал Хайкл.
Пусть ребе знает, что он терпеть не может, когда на него кричат. Реб Авром-Шая коротко рассмеялся и вышел из комнаты.
После еды Махазе-Авром вернулся, уселся на стул у низенького окна и снова замер. «Господи на небе! Он снова думает об изучении Торы!» — безмолвно закричал Хайкл. Что он тоже находится в комнате и что он голоден, ребе, видимо, забыл. Тяжело быть учеником при Махазе-Авроме. Хайкл оглядывался так, словно сидел за решеткой. В это время сестра ребе Хадасса открыла дверь и попросила его пойти поесть, его трапеза готова. Хайкл понял, что это ребе велел своей сестре пригласить его поесть, и на этот раз Хайкл воспользовался приглашением.
Муж Хадассы поехал вместе с главой мирской ешивы в Америку собирать деньги. Мирские ешиботники и без главы хорошо проводили время на валкеникской даче. Однако Хадасса без мужа едва справлялась с большой семьей. Тем не менее никогда не было слышно, чтобы она кричала на своих русоволосых мальчиков или на своих черноволосых девочек с редкими зубками. Она говорила слово, гладила по головке — и ребенок успокаивался. Когда Хадасса и ее брат реб Авром-Шая разговаривали между собой, выглядело это так, словно они шептались. Они оба не произносили громко ни единого слова. Иногда она выходила из спальни, и было слышно, как она кашляет за закрытыми дверями. Врач приходил и уходил, служанка бегала в аптеку за лекарствами. Береле приносил маме грелку, реб Авром-Шая выходил от сестры озабоченный. И все это тихо, как бы тайно.
Пролежав пару дней в своей комнате, Хадасса стала снова выходить к столу. Она сидела за столом, накинув на плечи платок, и дрожала от холода в середине лета. Ее лицо отдавало синевой, полные губы были сухими, подбородок безвольно отвисал вниз, но умные светло-серые глаза улыбались. Хайкл был очарован не столько ее внешностью, сколько царственным поведением, и она ощущала, что каждое ее движение не ускользает от его взгляда. Брат рассказывал ей о диковатом характере Хайкла и о его талантах. Сестра думала, что ее брат еще недостаточно хорошо знает своего ученика и что этот молодой парень и сам еще не знает себя. Чтобы парень не видел, как ее обижают его любопытные взгляды, Хадасса всегда по-матерински доброжелательно улыбалась ему. Однако это делало его еще беспокойнее, и он стеснялся прикасаться к еде. Хадассе приходилось напоминать ему, чтобы он не отвлекался, а то еда остынет. Разговаривала она с ним на тот же неспешный манер, как и со своими детьми.
Теперь Хайкл сидел один в столовой, обиженный и подавленный. Он ест и не платит, он тут лишний, чужой. Он не сын раввина, а они аристократы, они не выносят его манер. Ребе, наверное, рассказал сестре, как он выругал ту парочку у ворот, и она, конечно, тоже сожалеет, что его взяли в дом. Доказательством этого в его глазах служило то, что она приготовила для него ужин, как для голодающего, и вышла из комнаты. На накрытом столе стояла миска со щавелевым борщом со сметаной, сыр, два вареных яйца на блюдце, нарезанный хлеб в корзинке и чайник с чаем. Хайклу еда в рот не лезла. Он наскоро проглотил трапезу, прочитал положенное благословение и вышел на веранду.
Густое гудение доносилось из высоких трав, кваканье — с заболоченных лугов. С полей медленно поднимался белый туман, закрывая верхушки деревьев и пробираясь к верху давно остывшей трубы смолокурни. Из клубов тумана появилось видение — белокожая полная барышня; ее спутник с черными усиками остался где-то в глубине тумана. Хайкл повернулся к двери, как будто собирался убежать к ребе от нечистых мыслей, — и через окно столовой увидел сестру ребе без платка на голове.
Он никогда раньше не видел хозяйки с непокрытой головой. У Хайкла перехватило дыхание, он смотрел на ее спадавшие на плечи черные волосы. Хадасса обеими руками потрогала чайник, стоявший на столе, накрыла салфеткой хлеб в корзинке и вынесла в кухню пустую посуду со стола. Она делала все это торопливо, как будто боясь, что стены и потолок будут слишком долго видеть ее открытые волосы. Помыв на кухне посуду, она снова прошла через столовую к себе в спальню, беспокойно крутя головой и придерживая рассыпающиеся волосы, похожая на перепуганную птицу среди листьев лесной чащи. «Таких скромных, богобоязненных людей, как Махазе-Авром и его сестра, я еще в моей жизни не встречал», — подумал Хайкл и вошел в комнату ребе, когда буря его чувств уже отбушевала. Он стыдился и своего скрытого нескромного влечения к полной дачнице, и того, что набросился на нее и ее спутника.
Устав от изучения Торы, Махазе-Авром целую неделю засыпал прямо в одежде. Только в пятницу вечером он с трудом вставал с кровати и раздевался. На этот раз Хайкл тоже застал его лежащим, в халате, брюках и чулках, а рядом с ним — открытый маленький томик Геморы. На правой ладони, подпиравшей затылок, лежал чистый белый носовой платок — чтобы рука не коснулась волос на голове, на случай, если со сна он будет думать о словах Торы.
Утром Хайкл нашел у себя в головах еще одну подушку, помимо той, что лежала там с вечера. Ребе увидел, что голова ученика лежит слишком низко, и подложил под нее свою подушку. Укутавшись в талес и повернувшись лицом к стене, Махазе-Авром был погружен в молитву. За первой молитвой он задрал голову к потолку и сжал кулаки, как будто пытался прорваться в запертые врата Небес. За второй молитвой в его голосе звучали покорность и радость человека, у которого ничего нет и которому ничего не надо, потому что он наслаждается, повторяя из уст в уста слова своего Создателя. Читая молитву «Шмоне эсре», он погрузился в глубокое молчание. Хайклу казалось, что ребе покинул свое тело, укутанное в талес, а его душа отправилась через горы и долины туда, где прежде взошло солнце, большое, круглое, лучистое. Покрытые иглами ветви сосен на горе напротив окна зажглись, как зеленоватые меноры. Реб Авром-Шая завершил молитву и сразу же начал снимать филактерии. Однажды Хайкл спросил его, почему он не произносит молитвы, следующие за «Шмоне эсре».
— Больше у меня нет сил, — ответил Махазе-Авром.
За завтраком ребе напомнил, что Хайкл должен пойти в местечко навестить отца. По дороге через лес Хайкл думал, что, хотя ребе напоминает ему о заповеди почитания отца, он его отца не любит, потому что тот — сторонник Просвещения. Хайкл смотрел вверх, на лиственные деревья, угадывая, как они называются. Когда он еще жил у Фрейды Воробей, то часто выходил с отцом гулять за край местечка. Отец поднимал на лоб свои темно-синие очки и показывал ему палкой, какое дерево — дуб, какое — клен, какое — ольха, а какое — орех. Но ребе, хотя он день и ночь и был погружен в раздел «Зраим», вовсе не смотрел на деревья в лесу, на кусты у дороги, на растения в поле. Он изучал законы, касавшиеся растений Эрец-Исроэл так же, как изучал законы, касающиеся порядка жертвоприношений, когда придет Мессия и будет заново отстроен Храм.
