Водка постепенно выходила из него потом и слезами. Он раскрыл глаза, как после летаргического сна, и увидел покойника, лежащего среди ящичков с инструментами, рядом с горном с потухшими углями.

— Вот здесь реб Шлойме-Моте пришлось прожить годы своей старости? — покачал головой Вова Барбитолер и попросил прощения у вдовы за свое поведение. — Когда я услыхал, что и моего единственного старого друга больше нет, мне стало на сердце еще горше, и я не мог не заглянуть в шинок, прежде чем идти сюда.

Дверь внутренней каморки кузницы была приоткрыта, и Хайкл, наполовину бодрствуя, наполовину во сне, видел, что происходит в мастерской: мама раскачивается на своей низенькой скамеечке, Вова Барбитолер стоит и печально молчит, опершись на лестницу у стены, чтецы тоже сидят молча, опустив головы, как будто все они замолкли в ожидании, что вот сейчас усопший сядет…

Пятничное элулское утро похорон, всего за неделю до Новолетия, было солнечным, сухим и прохладным. Проводить усопшего пришли его старые друзья, жившие на содержании у своих детей или в богадельне: старые просвещенцы с подстриженными бородками, с пожелтевшими целлулоидными воротничками и в потертых жестких шляпах. Опираясь на тросточки, мелкими шагами они шли за погребальной повозкой до Заречного моста[105]. На мост их больные ноги уже не могли взобраться. Лавочники с Мясницкой улицы тоже повернули назад к своим лавкам, торопясь, чтобы не пропустить хорошую выручку в предпраздничный день. За бедным катафалком, который тянула одна лошадь, дальше пошли лишь считанные соседи по двору и мелкие торговки вразнос, ссорившиеся с женой меламеда из-за покупателей, но относившиеся с почтением к ее мужу. Пара обывателей попроще из синагоги реб Шоелки тащились вместе с ними. Те, кто посвятил себя изучению Торы, вообще не пришли на похороны, как и предсказывал Вова Барбитолер. Сам он все время шел прямо за катафалком. Однако Хайкл даже не замечал, что происходит вокруг, так он был оглушен болью, унижением и обидой на ребе за то, что тот не пришел на похороны. В стоявшем на краю кладбища домике для прощания с усопшими, когда покойный уже лежал, одетый в саван, похожий на засыпанный снегом спиленный дуб, а Веля прорыдала: «Прощайся с отцом!» — гнев на ребе пронзил сердце Хайкла еще больнее, и он молчал, стиснув зубы.

Он понимал, что Махазе-Авром не пришел на похороны, потому что его отец был просвещенцем. «Никогда ему этого не прощу!» — думал Хайкл. Но когда он после семидневного траура вернулся к учебе, то не сказал ребе ни слова, именно потому, потому что эта боль поразила его так глубоко. Он чувствовал, что она проникла в его кости, закрепилась и окаменела. Он и раньше не раз думал, что, по сути, горячий и склонный к конфликтам реб Цемах Атлас намного мягче и уступчивее реб Аврома-Шаи-коссовчанина, изучающего Тору ради нее самой, только ради нее самой и целиком ради нее самой. К бывшему табачнику Хайкл тоже стал относиться лучше. Вова Барбитолер забыл или притворился, что забыл, о застарелой обиде на сына меламеда реб Шлойме-Моты и часто подходил к нему в синагоге реб Шоелки с одними и теми же словами:

— Твой отец не добился своего в жизни, и я, кажется, тоже не добьюсь своего. Чувствую, что эта баба из Аргентины переживет меня.

Вова Барбитолер действительно умер через два месяца после меламеда реб Шлойме-Моты. В холодный день конца зимнего месяца кислев он упал посреди улицы, неся большую корзину с кусками хлеба, собранными для разорившихся обывателей и для себя. Когда люди склонились над ним, он был уже мертв, и рассыпавшиеся по мостовой куски хлеба словно оплакивали его.

Похороны его были большими и шумными. Пришли его проводить в последний путь синагогальные старосты и меламеды из талмуд тор, в которых он в хорошие годы бесплатно раздавал сиротам арбеканфесы, а также разорившиеся обыватели, которым он помогал через свое общество «Бейс-Лехем», когда разорился. Однако большинство провожавших Вову Барбитолера в последний путь были завсегдатаи шинка, в который он захаживал, — шантрапа с Мясницкой и из окрестных переулков.

— Он был хорошим человеком, — говорили в толпе и ругали состоятельных обывателей и виленских раввинов, потому что никто из них не пришел на похороны Вовы, чтобы попросить у него прощения за то, что годами пили его кровь из-за его отказа дать развод своей аргентинской жене. Пьянчужки орали:

— Хорошо он сделал, что не дал себя согнуть. Вот это мужчина!

«Санхеривы», жестянщица Зельда и три ее девицы, шли в ряд сразу же за катафалком и оплакивали усопшего, как родного отца:

— Он сделал нашего Мейлахку человеком, арбеканфес на него надел. С тех пор Мейлахка учится в ешиве и растет раввином, гением и праведником.

Однако сын Вовы Барбитолера от первой жены шел подавленный, униженный. Ему было неприятно, что на похоронах отца все еще говорят о его второй жене Конфраде. Еще более растерянной и сбитой с толку выглядела его третья жена Миндл. Она натянула платок до самых глаз и не осмеливалась громко оплакивать мужа. Миндл жалась к вдове меламеда реб Шлойме-Моты, ведшей ее под руку, как сестра. При этом Веля постоянно оглядывалась назад, не ушел ли ее Хайкл, не дай Бог, с похорон. Ведь реб Вова, мир праху его, нанял ему учителя и справил костюм.

Когда покойника обрядили в саван и его друзья вошли в домик для прощания, чтобы вынести его, они буквально онемели. У мертвого было смеющееся лицо с оскаленными зубами. Так смеялся, скаля зубы, его сын Герцка, уехавший со своей маменькой в Аргентину. Дружки покойного вышли из домика на кладбище с радостью: табачник и мертвый веселится, потому что выдержал войну со всеми своими врагами, а проклятой аргентинской жене так и не послал разводного письма! Те из сопровождавших покойного, что были поделикатнее, вздыхали, что эти беспутные люди хвалят покойного за деяния, о которых из уважения к нему стоило бы умолчать. Веля, торговка фруктами, вздыхая, говорила сыну:

— Что тут скажешь? Чего человек желает себе при жизни, то он и получает после смерти. Реб Вова так взбудоражил весь мир с этой из Аргентины, что все говорят о ней так, будто она еще его жена. А Миндл, которая была ему верной супругой и так много от него натерпелась, что лучше и не поминать, Миндл стоит, отодвинутая в сторону, как чужая, на похоронах собственного мужа.

Махазе-Авром в своем уголке Поплавской молельни тоже слышал, как евреи рассказывали про похороны Вовы Барбитолера. На следующий день, когда ученик пришел на урок, ребе спросил его:

— Ты что, завел себе обыкновение ходить на похороны? Это трата времени, которое следовало потратить на изучение Торы. Кроме того, мне кажется, что с этим табачником ты не так уж хорошо уживался?

Хайкл ждал подходящей минуты, чтобы высказать обиду за своего отца, на похороны которого ребе не пришел.

— А я был уверен, что и вы тоже придете на похороны Вовы Барбитолера. Вы ведь в Валкениках положили его спать у себя в комнате.

Реб Авром-Шая пододвинул маленькую книжечку Геморы ближе к своим смеющимся глазам.

— В Валкениках я хотел спасти тебя от его тумаков, а директора ешивы реб Цемаха — от унижений, поэтому я и положил табачника спать в моей комнате. К тому же я считал, что он послушается меня и отправит своей жене в Аргентину разводное письмо. Однако он этого не сделал, а сын Торы не должен ходить на похороны еврея, оскорбляющего Тору.

— Конечно, Вова Барбитолер не вел себя так, как, по вашему мнению, должен был, — резко и гневно ответил Хайкл. — Однако, если бы вы посмотрели, как человека опускают в могилу и засыпают землей, вы бы не думали о том, выполнял ли он все предписания книги «Шулхан орух» и достаточно ли он осознавал духовное превосходство мудрецов, изучающих Тору.

Хайкл сразу же раскаялся в своих словах. Он увидел, как близорукие глаза ребе как-то уж слишком старательно ищут что-то в набранных мелким шрифтом[106] комментариях Раши, и понял, что ребе пытается своей маленькой книжечкой Геморы закрыть лицо, чтобы Хайкл не заметил, что его душит едва сдерживаемый плач. Махазе-Авром скорчился, как будто в страхе перед учеником, упрекнувшим его, что он во имя закона забывает о милосердии.