— Чудеса Творца! Чудеса Творца!
Принцами среди изучающих Тору были ешиботники из Мира. Даже по валкеникским пескам они прогуливались в выглаженных костюмах и старались, чтобы ни одна пылинка на них не села. Они писали золотыми американскими авторучками, держали очки в плоских кожаных футлярчиках, носили на руках часики с украшенными ремешками. Даже молодой паренек, если он учился в Мире, прежде, чем ответить кому-либо хоть слово, трижды смотрел, кто к нему обращается, и морщил лоб.
— Вы понимаете? — переспрашивал он, как будто во всем, что он говорил, была скрыта какая-то глубокая идея.
Мирская ешива особенно славилась на весь свет своими старшими учениками. Хотя многие из них уже достигли сорокалетнего возраста, трудно было найти для них подходящие партии. Либо приданое недостаточно велико для его учености, либо невеста слишком стара для его влечения. От долгого сидения на скамьях ешивы эти старые холостяки обленились, они пролеживали по полдня на съемных квартирах и читали варшавские газеты. Они откладывали деньги, которые получали от халуки[9], и покупали книги, костюмы, галстуки. В Валкениках мирские ешиботники сидели на верандах и ели творог, сметану, печенье, беспрерывно щупали затылки и поглаживали свои нестриженые щеки, проверяя, поправились ли они. В лесу они лежали в глубоких гамаках, почитывая какое-нибудь талмудическое исследование или книжечку по каббале, которые привезли специально для отдыха на даче. Однако, когда какой-нибудь младший ученик подходил к ним и пытался заглянуть в книжку, старший говорил ему:
— Это не для вас, трохимбродец[10], вы еще слишком молоды. Почитайте-ка пока что-нибудь из «Кцойс а-хойшен»[11].
Можно было представить, как чувствовали себя старшие мирские ешиботники с тех пор, как в их ешиву приехала компания учеников аж из самой Америки. У американцев хватало денег, но не было ни капельки уважения. Они вешали в синагоге свои пальто на чужие вешалки и отбрасывали в сторону калоши. За несоблюдение правил обычно взимался штраф в размере десяти грошей. Американцы смеялись над этим и платили двадцать. Они расхаживали в распахнутых пиджаках и с расстегнутыми воротниками. На их шеях болтались пестрые галстуки с изображениями колес. Они не стеснялись подтянуть при всех штаны, звеня при этом полными карманами мелочи. В жару они просто-напросто снимали пиджаки. Они носили маленькие шляпы, низко надвинув их на свои крепкие лбы. Густые растрепанные чубы падали им на глаза. Разговаривая, они не переставали жевать резинку. У американцев принято было перекрикивать друг друга: «Джек! Джо!» Они прыгали, как козлы, и мерялись силами на кулаках посреди улицы. Так что неудивительно, что, когда кто-то из старших мирских ешиботников видел это, он не знал, куда деваться от стыда.
Противоположностью этим заокеанским парням были ешиботники из Германии. Они аккуратно одевались, носили коричневые ботинки на двойной подошве и пиджаки из толстой шерсти с широкими лацканами. Они были очень набожны и добродушны по своей природе. Однако, когда какой-нибудь немец не находил своей Геморы на своем стендере, он выходил из себя. Все эти франкфуртцы и гамбургцы у себя дома позаканчивали гимназии, так что их, естественно, не тянуло к чтению нечистых светских книжек. Но им не хватало остроты ума, их мозг не «улавливал». Скажет литовец какую-нибудь поговорку, а бестолковые еки[12] так и вылупят на него непонимающие глаза. Расскажет немец какую-нибудь шутку и сам же один и смеется. Американский ученик еще может с пылом раскачиваться в молитве, словно стараясь вытряхнуть из себя наглость, привезенную им из-за океана. Однако немецкий простак стоит за молитвой прямой как струна. Вот их квартирные хозяйки и говорили иной раз о своих квартирантах:
— Хорошие, честные парни, но пресные, без соли.
Но и от американцев, и от немцев ешиве все-таки была польза. Они по большей части отставали в учебе и нанимали бедных литовских ешиботников, чтобы те растолковывали им сложные темы. После получения смихи[13] они намеревались вернуться в свои страны, где евреи стали похожи на иноверцев, чтобы там учить Торе. А вот от учеников из Польши не было буквально никакой пользы.
В богатых хасидских домах Лодзи и Варшавы вошло в моду посылать сыновей на пару лет изучать Тору в какую-нибудь литовскую ешиву. Вот и крутились по мирской ешиве молодые хасиды в маленьких шапочках и в начищенных сапожках. Они носили высокие белые воротнички в будние дни и бархатные жупицы[14] с шелковыми кушаками в честь субботы. Можно было заранее представить себе густые бороды, которыми в будущем обрастут их лица, их большие, богатые дома и большие дела, которые они станут вести, почетные места, которые будут они занимать у столов ребе. Эти выходцы из Польши держались самоуверенно, прохаживались во время молитвы, заложив большие пальцы обеих рук за кушак. Остановившись посреди синагоги, они с пылом раскачивались справа налево и слева направо, а читая «Нам следует восхвалять», сплевывали прямо на пол. За сплевывание на пол в ешиве платили штраф размером ползлотого, но когда ответственный за соблюдение чистоты требовал у хасидов заплатить штраф, они смеялись ему в лицо и обращались к нему на «ты». Ответственный за чистоту, деликатный сын Торы из Жемайтии[15], который не обращался на «ты» даже к мальчишкам, оставался стоять в растерянности, а польские хасиды отворачивались от него, как от общинного козла на синагогальном дворе.
Раз в неделю инспектор мирской ешивы проводил беседу в своей чердачной комнатке. Польские хасиды пропихивались туда, как к столу ребе. Однако удовольствия от этой толкотни они не получали. У стола ребе старые хасиды орали на них:
— Бесстыдник! Сейчас получишь оплеуху!
Они отвечали наглостью. Однако старшие мирские ешиботники позволяли себя отталкивать. Они только пожимали плечами и смотрели через очки своими холодными литовскими глазами. Когда инспектор говорил, в комнате было тихо, как в ухе. Приближенные стояли вокруг говорящего с загадочными лицами — прямо сокровенные тайны Торы! Раз десять инспектор прерывал свою беседу и шептал:
— В комнате не продохнуть, здесь ужасно душно.
Приближенные морщили лбы и шептали вслед за ним:
— В комнате не продохнуть, здесь ужасно жарко.
Польские хасиды были не в состоянии понять глубинный смысл беседы, которую проводил инспектор, духоты они тоже не чувствовали, сколько бы ни принюхивались, изо всех сил втягивая воздух ноздрями. Какой-то хасид не выдержал и пихнул локтем одного из приближенных инспектора и спросил на польском диалекте идиша:
— Что он там говорит? Я не понимаю его литовского произношения.
Поэтому старшие ученики мирской ешивы дрожали от страха, как бы вместе с ними на дачу не поехал кто-нибудь из американцев или поляков, от которого были бы одни унижения. Радуньским мирские еще могли сказать несколько слов, а на клецких вообще смотрели как на мальчишек. Клецкие, со своей стороны, смеялись над мирскими гордецами с золотыми авторучками, говоря, что у них нет своей системы в учении. Мирская ешива жила Письменной Торой, тетрадками, в которых было записано учение реб Хаима-брестчанина[16], потому как у главы мирской ешивы не было времени беседовать об учении. Он был вынужден даже летом разъезжать по Америке и собирать деньги на содержание своих старых холостяков, пасшихся на даче.
Тем не менее между учениками различных ешив царили мир и доброжелательность, пусть даже и показные. Однако все они как один пребывали в страхе, как бы в местечко не понаехали подводы с новогрудковскими мусарниками.
