Дачники сидели на верандах и ели сочную красную редиску, зеленый лук, запеченный в сметане; молодую картошку со сливочным маслом; сковородки яичницы — большие, круглые и светлые, как солнце. Они пили жирное, густое какао и закусывали печеньем с творогом и пухлыми булочками, посыпанными корицей и сахаром. По совету своих хозяек они выпивали целые дюжины сырых яиц. Хозяйки покупали для них сладких цыплят, дули большим курицам в зады, чтобы проверить, достаточно ли они жирны. Евреи удивлялись: как это изучающие Тору едят мясное в три недели между постом Семнадцатого тамуза и Девятого ава? На это еврейки отвечали, что их дачники делают то, что им велят доктора, а, как известно, угроза жизни отодвигает даже субботу. Обыватели разговаривали и с самими изучающими Тору. Те отвечали вопрошавшим их неучам, что не есть мясное от Семнадцатого тамуза до Девятого ава — это обычай, а не закон и что есть те, кто считает, что этот обычай распространяется только на девять дней перед Девятым ава, а не на целых три недели. Двое валкеникских парней клялись, что они видели у тети дома целую банду ешиботников, которые втихаря ели во время самого поста Семнадцатого тамуза, но этим сплетникам сразу же заткнули рот:
— Наверное, у них есть на это разрешение глав ешив. Они изучают Тору, а Тора забирает силы человека. Так сказано. Так что же вы сравниваете себя с ними? Им можно.
— Нам тоже можно! — отвечали эти парни и в открытую гуляли с девицами, обнимая их за талии. Девицы покачивали широкими боками и с огнем в глазах, словно назло, смеялись в лицо старым женщинам в париках, смотревшим с крылечек им вслед.
Валкеникские девушки вырастали высокими и полными, похожими на налитые огурцы в лунные ночи. Из низких домишек через занавески на окнах выглядывали девицы на выданье, с грудями, как тыквы, с лицами, похожими на поднявшееся тесто. Как разросшимся подсолнухам тесны маленькие емкости, по которым они были рассажены, так же тесны были их бедные дома для этих крупных девиц с толстыми косами, в которые были вплетены ленты. Не имея чем заняться и куда пойти, местечковые девушки с самого утра сидели с опущенными головами и телами, налитыми свинцом. Вечером выходили к мосту встретиться с парнями. Лузгали семечки, а шелуху сплевывали в воду, в который раз слушали те же самые извозчичьи шутки и лупили парней по рукам, чтобы не лезли, куда не надо. О том, чтобы влюбиться по-настоящему и жениться, эти парни не думали. Им снилась Бразилия, они хотели уехать в Австралию, лишь бы вырваться из местечка. Молодежь гуляла за местечком и смотрела на закат, когда солнце закатывалось и камнем падало в холодные голубые озера, туда, где небо спускалось вниз, а шлях тянулся к литовской границе. От скуки парни теряли интерес даже к танцам. Девушки танцевали друг с другом, напевая и стуча высокими каблуками. Невесты без женихов собирались в доме одной из них вокруг ржавого граммофона с большой трубой. Похожие на чучела птиц со стеклянными глазами, они сидели и слушали, как треснувшая пластинка, похрипывая и заикаясь, играет затертый вальс, крутится снова и снова, как крутятся воды трех валкеникских речек, как крутятся в мозгу мысли вокруг утекших надежд выйти замуж и вести свой дом. В итоге девушки тоже уже стали лениться ходить на танцы. Они оставались сидеть дома, вынимали из сундуков приготовленное приданое, считали скатерти, простыни, полотенца, белье и нижние рубашки с вышивками, пока дома не становилось темно и они не оставались сидеть с приданым в опустившихся руках: для чего и для кого? Где женихи?
С приездом ешиботников на дачу в девичьи сердца закралась надежда. Изучающие Тору так деликатны, никогда не скажут грубого слова. Разве плохо иметь мужем человека, преданного еврейству? И кому какое дело, что через пару лет после свадьбы он отпустит бороду? Однако вскоре девушки увидели, что на летних гостей они могут рассчитывать еще меньше, чем на местных парней. Ешиботники даже не разговаривали с бедными девушками. Смотреть-то они как раз смотрят, прямо пожирают глазами девичьи бедра, обнаженные икры и ступни. Было видно, что жизненная сила так и подталкивает их к тому, чтобы положить руку на открытую спину, слюнки так и текут у них изо рта. Но когда дело доходит до женитьбы, они думают о богатых невестах. Наплевав на достойных обывателей и на собственных родителей, девицы разгуливали с парнями за полночь и настраивали их против бездельников-святош, этих зажравшихся дачников.
Скучающие и злые на весь мир парни искали ссоры с местными и приезжими «божьими ворами». Измученные жарой и трауром по разрушению Иерусалима[32], набожные обыватели, со своей стороны, горели злобой на безбожников, шлявшихся с наглыми девками днем по лесу, а ночью в высокой траве у реки. И однажды огонь ссоры наконец вспыхнул, причем зажгли его именно те, кто должен тушить пламя, — валкеникские пожарные.
Из-за сильной жары в окрестностях горели леса. Огонь сперва мог целыми днями тлеть в трещинах коры, потом разом охватывал сухие ветви, иногда перекидывался на сырые болотистые участки леса, где должен был вот-вот погаснуть. Только дым еще медленно поднимался к голубому небу. И вдруг начинался ветер, и огонь перекидывался на другой участок. В такое время валкеникским пожарным захотелось провести учения по пожаротушению. Они подожгли поленницу дров недалеко от реки, сбежались с помпами, притащили лестницы, заработали топориками, стали выстреливать струи воды из пожарной кишки и орать:
— Срывай крышу!
— Вали стену!
Стоявшие вокруг валкеникцы постарше сначала шутили, и их колючие слова, как искры, воспламеняли тяжело работавших пожарных. Вдруг, словно по наущению дьявола, ветер поднял пламя, на реку упал его красный отблеск. Женщины с детьми на руках и обыватели, стоявшие рядом, закричали:
— Спасите! Наши деревянные дома сейчас на самом деле загорятся!
Пожарные испугались и едва справились с разгоревшимися поленьями. Распаленные, задымленные и раздраженные провалом учений, они после этого бросились с топориками на стоявших вокруг бородатых евреев:
— Куда вы лезете, дурни?!
А те отвечали им:
— Провалитесь вы сквозь землю со своим театром!
После этого пожарная команда собралась тайно и приготовила план, как поправить свой пошатнувшийся престиж, а заодно отомстить этим сутулым бородачам.
Обыватели в полдень дремали, покачиваясь на скамейках около домов или лавок. Капли пота стекали им за уши и под подбородки. Однако руки не поднимались, чтобы утереть потные лица и согнать с носов мух, монотонно жужжащих, словно в молитве «Шмоне эсре». Жара усыпляла и ешиботников над томами Геморы, из синагоги не доносились голоса. Вдруг раздался звон медных тарелок, отдаваясь гулким эхом. Из бокового переулка от реки вышел, маршируя, пожарный оркестр и повернул к Синагогальной улице. Впереди шел капельмейстер — задом наперед, лицом к музыкантам, и дирижировал руками. Один двигал взад-вперед кулису тромбона, другой работал всеми пальцами, нажимая на клавиши кларнета, третий дул в большую трубу, четвертый бил в тарелки, а еще один, коротконогий, шедший в заднем ряду, лупил по барабану. За оркестром шел пожарный комендант в небесно-голубом мундире и блестящих сапожках, увешанный серебряными шнурами и бахромой, со свистками и медалями. Ремешок фуражки, сдвинутой набок, он пропустил под своим плотным подбородком, как польский улан. За комендантом мерным шагом маршировали парни с квадратными плечами и здоровыми круглыми физиономиями. На головах у них были каски, а на ремнях у бедра висели топорики. У одного была на правом рукаве широкая полотняная повязка с красным крестом. На левом боку у него висела санитарная сумка — чтобы помогать обгоревшим. Каски пожарных и духовые инструменты оркестра искрились на солнце, их медь отражала солнечные лучи. Металлические голоса труб словно побились об заклад с медными тарелками и барабанами, кто из них скорее поднимет на ноги и оглушит все местечко.
Валкеники вздрогнули. Обыватели пробуждались от дремы и пялились в небо, как будто Илия-пророк ехал там на своей колеснице и трубил в шофар, возвещая, что Мессия придет в этом году еще до Девятого ава. Из своего дома из-за дороги выбежал старый резник Липа-Йося в одних подштанниках, в ермолке, усыпанной перьями, и со смертельным страхом в глазах, как будто он ожидал погрома. Увидев пожарных, Липа-Йося прорычал во весь голос отставного резника и кантора:
