«Естьли же ты и сам вздумаешь воспеть великие подвиги свои и всего воинства нашего, то пожалуй пой дактилями и хореями, Греческими Гекзаметрами, а не ямбическими шестистопными стихами, которые для Героических поэм неудобны и весьма утомительны. Будь нашим Гомером, а не Вольтером. Два дактиля и хорей, два дактиля и хорей. Например:

Трубы в походе гремели крики по воздуху мчались»[17].

Контекст письма юмористический, а итог — серьезный. Карамзин пробует сочинить строку русского гекзаметра, аккуратно выписывая над каждым слогом своего стиха знаки долготы и краткости, — долготы и краткости, которым в русском стихе соответствуют ударные и безударные слоги. Античный гексаметр называется дактилическим; краткие слоги дактиля могут заменяться долгим слогом, — получаются спондеи. В русском гексаметре дактилям и спондеям соответствуют дактили и замещающие их хореи.

Стих, сочиненный Карамзиным, вполне соответствует правилам построения русского гексаметрического стиха, а сочиненный им стих вполне мыслим в ряду других. Сам же по себе этот отдельный стих тем не меЪее малоудачен и этим выдает в поэте лишь самые начальные знания

о стихе. Однако Карамзин почему-то решил, что в русском гексаметре непременно должны чередоваться два дактиля и хорей. По этой причине он помещает свои хореи на такие нетипичные для гексаметра места, что стих аккуратно разделяется на два полустишия совершенно одинакового строения, — нет ни малейшего основания записывать их в одну строку: эти два стиха усеченного 3-стопного дактиля; вместо эпического стиха гексаметра Карамзину слышалось что-то песенное.

Как поэта, Карамзина вовсе и не влекло ни к гексаметру, ни к греческим строфическим метрам, — это очевидно; его восхитценность Клопштоком отнюдь не повела ни к подражанию его метрическим штудиям, ни к какому-либо воспроизведению греческих форм, ни к какой-либо «эллинизации» своей поэзии.

В том году — 1788-м — Карамзин занялся греческим языком. В «Письмах русского путешественника» эти занятия засвидетельствованы более чем скромной сноской в записи за 22 июня 1789 г.:

«Автор начинал тогда учиться Греческому языку; но после уже не имел времени думать об нем[28].

И тем не мепее эти занятия оставили свои следы уже в ранних поэтических опытах Карамзина. 17 ноября 1788 г. Карамзин пишет следующее стихотворение в письме Дмитриеву, в письме, по обычаю сентименталистов составленному из прозы и стихов. Я думаю, что это стихотворение следует отнести к числу весьма удачных. Вот оно:

Ивану Ивановичу

«Многие Барды, лиру настроя,

«Смело играют, поют;

«Звуки их лиры, гласы их песней,

«Мчатся по рощам, шумят.

«Многие Барды, тоны возвыся,

«Страшныя битвы поют;

«В звуках их песней слышны удары,

«Стон пораженных и смерть.

«Многие Барды, тоны унизя,

«Сельскую радость поют —

«Нравы невинных, кротких пастушек,

«Вздохи, утехи любви.

«Многие Барды в пьяном восторге «Нам воспевают вино,

«Всех призывая им утоляти «Скуку, заботы, печаль.

«Все ли их песни трогают сердце,

«Душу приводят в восторг?

«Все ли Гомеры, Томсоны, Клейст ы?

«Где Анакреон другой?

«Мало осталось Бардов великих», —

Так воспевая, вздохнул;

Слезы из сердца тихо катятся,

Лира валится из рук.

Быстры Зефиры, с Невских пределов,

Быстро несутся ко мне —

Веют — вливают сладкия песни,

Нежныя песни в мой слух…

Я восхищаюсь! — в радости сердца _

Громко взываю, пою: «Древние Барды дух свой влияли

В нового Барда Невы!»[29]

Бблыпая часть стихотворения — это прямая речь, заключенная в кавычки. Кончается прямая речь словами: «Мало осталось бардов великих»; далее начинается авторская речь: «Так воспевая, вздохнул…» Кто вздохнул, вовсе не сказано: фраза обходится без подлежащего и, даже если это некоторая небрежность, то вполне отвечающая сентименталист-скому тону стихотворения. Ясно, что поет один из современных Бардов, местонахождение которого даже определено, коль скоро он достижим для тех, «быстрых Зефиров», что доносятся «с Невских пределов». Этот современный бард дает вначале что-то вроде общей классификации поэтов вообще по высоте их тона и темам — выделяются эпики, поющие о битвах высоким тоном, авторы идиллий, пишущие средним стилем, — «тон унизя», под конец анакреонтики, воспевающие вино. Разделив поэтов по тонам и темам, наш бард подхватывает сентиментально-риторический топос об упадке поэзии:

«Все ли Гомеры, Томсоны, Клейсты?

Где Анакрёон другой?

Мало осталось Бардов великих…»

В печатном издании 17Θ4 г. первая из этих заключительных строк монолога чуть меняется; автор «Времен года» Джеймс Томсон уступает место швейцарцу Геснеру, а имя Гомера предстает в форме, воспринимавшейся как более архаическая и торжественная:

Все ли Омиры, Геснеры, Клейсты…[30]

Клейст — это Эвальд фон Клейст, главный в те десятилетия поэт, автор поэмы «Весна» и офицер Семилетней войны.

Мало великих поэтов — и нашему поэту не остается ничего иного, как по исхоженным тропам свернуть все на своего друга — поэта Ивана Ивановича Дмитриева — ему во славу.

Поэты в стихотворении Карамзина именуются бардами. А этим Карамзин заявляет о своей принадлежности к оссиано-к лоп-штоковской линии самоистолкования поэзии. Но где Клопшток — или где Оссиан — тут же вблизи оказывается для Карамзина и Гомер. В том же 1788 г. он в одном из прозаических отрывков восклицает: «О дабы мечты мои уподобились некогда мечтам Омировым и Оссияновым <…>»[31].

Но уже и в самом письме от 17 ноября 1788 г. эта связь выявлена — причем даже более содержательно. Вот как продолжается письмо — когда заканчивается стихотворение:

«Так бедный московский стихотворец, учащийся ныне разбирать по складам греческих поэтов, осмеливается греческим стихосложением воспевать хвалу своему другу1 — Как радуюсь, естьли подлинно я подал тебе повод спеть такую хорошую песнь! Высокая гармония да будет всегда душею песней твоих! — »[32].

Выходит, что Карамзин воспринимает стих своего произведения как греческий. Это удивительно, так как ничего греческого здесь найти вроде бы и нельзя: стихотворение написано нерифмованными четверостишиями из неравносложных стихов, причем нечетные и четные стихи строятся совершенно одинаково; между тем как четные стихи — это усеченный 3-стопный дактиль, нечетные соединяют дактиль с хореем: 2-я и 4-я стопа 4-стопного стиха — это хорей. Получается то же самое, что произошло с сочиненной Карамзиным строкою гексаметра: каждая четная строка распадается на 2 полустишия усеченного дактиля, которые и следовало бы записывать как отдельные стихи. Тогда вместо четверостиший стихотворение было бы изложено шестистишиями — вполне употребительная в поэзии форма. Вновь запись стихотворения выдает лишь самые первоначальные познания Карамзина в метрике, что вовсе не противоречит, однако, тому, чтобы у е г о записи не был свой сложный генезис. У Карамзина могла быть своя логика в восприятии получившегося у него размера: вполне вероятно, что нечетные строки представлялись ему таким же сочетанием дактилей и спондеев, что и в его т. н. гексаметрической строке. Легко представить себе, что если пробовать читать стихи, следуя такому предполагаемому пониманию их устроенности, то сам интонационный строй их меняется. Таким образом, как можно предположить, стих этого стихотворения — каким осознавал его автор — возник из попыток читать стихотворения греческих поэтов (но кого именно?) в то же время с учетом всех рефлексов такой поэзии в созданиях новых поэтов, т. е. прежде всего все того же Клопштока, виртуозного в воспроизведении античных строфических форм и неутомимого в изобретении новых строфических построений с всевозможными вариациями метра.