Betritt den Garten, grössre Wunder schauen Holdselig ernst, auf dich, о Wandrer, hin,
Gewalt’ ge Lilien in der Luft, der Lauen,
Und Töne wohnen in dem Kelche drin’,
Es singt, kaum wirst du selber der vertrauen,
So Baum wie Blume fesselt deinen Sinn,
Die Farbe klingt, die Form ertönt, jedwede Hat nach der Form und Farbe, Zung und Rede.
Was neidisch sonst der Götter Schluss getrennet,
Hat Göttin Phantasie allhier vereint,
So dass der Klang hier seine Farbe kennet,
Durch jedes Blatt die süsse Stimme scheint,
Sich Farbe, Duft, Gesang, Geschwister nennet.
Umschlungen all sind alle nur ein Freund,
In sePger Poesie so fest verbündet,
Dass jeder in dem Freund sich selber findet.
(TiecL Schriften. Bd. X. 1828. S. 251) * 9
Этот фрагмент таковского «Принца Зербино», — несомненно, романтизм. Но только — романтизм, который продумывает, еще задолго до такого историко-литературного обозначения, сущность нарождающегося романтического. Описание фантастического «Сада Поэзии» — это программный романтизм, остающийся, однако, «теоретичным» до тех пор, пока не становится еще романтической поэзией. Хотя тиковские стихи о звучащих цвете и форме приводятся, наверное, в каждом пособии по немецкому романтизму, мысль поэта идет традиционными путями риторического «острого ума» — который рождает в это время романтический Witz и романтическую иронию. «Звучащий цвет» создан механикой остроумия, — быть может, подсказанный Шекспиром оксюморон рационального ума, осознавшего «беспорядок» в литературном хозяйстве конца риторической эры. Романтизм — на пороге своего осуществления. Но если этот отрывок из Тика заимствован из драматического сочинения (который имеет мало общего с театральной драмой), то и в лирике Тика остается примерно тот же разрыв между чувством и мыслью, желанием и исполнением, программой и реально-достигнутым. Романтизм — как мечта о нем: то, что в глазах читателей первой половины XIX века нередко превращало Тика в главного представителя романтизма. В лирике Людвига Тика синэстетическая полнота чувства отливается в рациональную форму, и управляет ими мысль, которая не способна слиться с чувством. Лирическая интонация Тика в основе своей суха, прозаична, рациональна, и она далеко отстает от впечатления, которое поставил своей целью поэт[17]:
Klinge Bergquell,
Efeuranken Dich umschwanken,
Riesle durch die Klüfte schnell,
Fliehet, flieht das Leben so fort,
Wandelt hier, dann ist es dort,
Hallt, zerschmilzt ein luftig Wort, VIII
(«Franz Stern bald Wanderungen», hrsg. von A. Anger. S. 222) * 10
Или вот даже попытка привести в действие все богатство ритмических средств, чтобы извлечь трагические акценты (и, может быть, социальнокритическую ноту) из жизненной ситуации («Сцена бала» — «Ballszene», 1812):
So taumeln wir alle Im Schwindel die Halle Des Lebens hinab,
Kein Lieben, kein Leben,
Kein Sein uns gegeben,
Nur Träumen, und Grab:
Da unten bedecken Wohl Blumen, und Klee Noch grimmere Schrecken,
Noch wilderes Weh:
Drum lauter, ihr Zimballen, du Paukenklang,
Noch schreiender, gellender, Hörnergesang!
Ermutiget schwingt, dringt, springt ohne Ruh,
Weil Lieb' uns nicht Leben Kein Herz hat gegeben,
Mit Jauchzen dem greulichen Abgrunde zu! — * 11
Можно высоко ценить Тика, но нельзя не заметить, что весь аппарат ритмики и инструментовки не достигает здесь стихийной убедительности воздействия и что поэтому старинная тема мирской vanitas внутренне не обогащена, но лишь орнаментально украшена[18]. Такая поэзия романтика отстает сама от себя и едва ли когда-либо становится подлинной романтической лирикой. Развинченность риторического ш-парата поэзии плодит виртуозность средств в околоромантическом пространстве лирики. Как виртуозен, например, в своих поэтических средствах модный в конце 1810-х годов поэт Эрнст Шульце (умер в 1817 году):
Walle, walle,
Durch die Halle
Eins aus Vielen, Eins für Alle,
Walle, schöner Zauberflor!
Schwimm und schwebe,
Wall und webe,
Dass die Erd in Wollust bebe,
Geist des Lebens, schweb’ empor!
In den Zweigen Wird sich’s zeigen,
Wird zum Himmel grünend steigen,
Was der Zwerge Kunst vollbracht,
Und hernieder Strebt es wieder,
Senkt die vielverschlungnen Glieder In die alte Felsennacht.
Nimmer siegend,
Nie erliegend,
Kämpft, in jede Form sich schmiegend,
Stoff mit Stoff im harten Streit.
Wird den Müden Rast beschieden,
Dann zerstört durch ihren Frieden Sich des Lebens Einigkeit.
Grimmig halten Die Gewalten
Sich umschlungen, und gestalten Bittern Hass zu stiller Huld.
Kraft muss sprühen,
Segen blühen
Aus den wilden Kampfesmiihen,
Ew’ges Heil aus ew’ger Schuld.
(«Cäcilie», IX, 53–56) * 12
Свежее наследие романтиков, искусство Виланда, презиравшегося ранними романтиками, уроки сентиментализма — все это складывается в виртуозный язык простых слов и простых представлений:
Lieblich wiegt des Duftes Wallen Aus der Rose sich hervor:
Also steigt zu deinen Hallen,
Holdes Bild, mein Lied empor.
Lieblich, wenn der Tag geschieden,
1st mit Thau die Ros erfüllt:
So berührt mit leisem Frieden Mich dein Gruss, du holdes Bild.
(«Cäcilie», XX, 54) * 13
Своей непосредственностью и незамысловатой душевностью, Innerlichkeit, он привлекал современного читателя, и композиторы-романтики, ища вдохновения в конгениальной поэзии, не пренебрегали такой немногословной простотой. На пороге бидермайера возникал уже — не в последний счет благодаря романтизму — общий, незатрудненный язык лирического выражения[1], чуждый парадоксов и неожиданных решений.
V
Из околоромантического пространства лирики возвратимся к собственно-лирической романтической поэзии. Она предстает перед нами не как развитие на общей основе, но в виде отдельных, индивидуальных стилистических систем, — в виде тех самых поэтических зданий, которые возводит отныне каждый поэт на развалинах былого поэтического общежития.
Творчество Фридриха фон Гарденберга (Новалиса) — это обретение романтической поэзией своего романтического содержания. Его лирика рождается не из программы: небывалая широта теоретических интересов Новалиса, отыскивающего в универсальности знания признаки всеобъемлющей системы, не мешала изначальности его гениального поэтического творчества. При этом поэзия Новалиса предельно далека от чистой лирики — от такой, которая обнаружила свою автономность и которой остается только пользоваться правами своей обособленности. Напротив, духовные интересы Новалиса прежде всего концентрируются в его поэзии — прежде, чем в теоретическом сочинении, трактате. Поэзия даже оказывается у него естественным языком науки, знания. В этой поэзии рефлексии о самой же поэзии уделяется много места:
In ewigen Verwandlungen begrilsst
Uns des Gesangs geheime Macht hienieden,
Dort segnet sie das Land als ew’ger Frieden,
Indes sie hier als Jugend uns umfliesst.
Sie ist’s, die Licht in unsre Augen giesst,
Die uns den Sinn für jede Kunst beschieden,
Und die das Herz der Frohen und der Müden In trankner Andacht wunderbar geniesst…
(«Heinrich von Ofterdingen», Zueignung,
П Sonett) * 14
Новалис никогда не верифицирует, как Людвиг Тик; его стихи открывают мысль, открывают ее для самого поэта, это — поэзия рождающегося смысла, мысли. Для того чтобы такая почти уже перегруженная мыслью поэзия становилась специфически-романтической, ее направленность должна была быть преломлена, ее «теоретичность» — предстать как язык внутреннего.
