Но, чтобы знать, чего и, в частности, какого анализа феномена «нигилизма» можно ждать от произведения Гуцкова, необходимо задуматься над некоторыми поэтологическими вопросами. Сначала над его жанром: беспроблемность, с которой к нему можно было бы отнести привычное русское жанровое обозначение «повесть», отняло бы у нас точность его соотнесения с историей литературы. Нет сомнения в том, что «Нигилисты» Гуцкова рождаются в рамках процветавшего в немецкой литературе 1820—1840-х годов (так называемого периода «би-дермейера») жанра «рассказа», или, иначе (в частности, по терминологии позднего Людвига Тика) «новеллы», жанра, которому была присуща большая пространность, развернутость, растягиваемость и то, что можно было бы назвать разбуханием изнутри, разрастанием, носящим словно бы «роковой», принудительный для любого писателя характер[8]. Все это рассказы, которые как бы никак не могут кончиться; потому-то они постоянно вызывают трудности с их номенклатурным отнесением, — «Нигилистов» вполне возможно было бы относить и к «романам», и к «малым романам», и к «повестям», но важнее всего такого научиться воспринимать их, как и все подобные им литературные создания, как относительно небольшой жанр, который перерастает сам себя, как нечто малое, что по воле некоей поэтологической неизбежности, или за-колдованности, становится большим.

Теперь другое. Все эти самомучительства жанра (который не желает оставаться в своих рамках) и текста (который не желает «кончаться») были бы все еще не так существенны, не будь это связано с самоощущением немецкого прозаика в эпоху бидермейера, т. е. в эпоху, к которой относится как пора многотомной тиковской новеллистики, вобравшей в себя тридцатилетний опыт «романтического» творчества, так и пора леворадикальных попыток отразить новые общественные проблемы. Любые крайности так или иначе сходятся, за самыми малыми исключениями, в фокусе словно заданного извне неопределимого в конечном итоге прозаического повествовательного жанра. Прозаик в эту эпоху в любом случае вынужден ощущать и осмыслять себя писателем совсем иного рода, нежели традиционный для Германии писатель-поэт, — он иной, и — хотя не лучше и не хуже — он «выброшен» изнутри «собственно» поэтического, традиционно поэтического, а потому все равно обязан нести на себе крест поэтической неполноценности. Это была и судьба весьма одаренного Карла Гуцкова, — «ему была свойственна мания преследования, потому что он воспринимал себя как “неоцененный поэт” и как преследуемый неблагожелателями литературный критик», особенно после 1848 года[9]. Однако такое самовосприятие непременно оказывало на писателя обратное влияние: писатель скован в кругу своей заведомой несостоятельности, и в том, как надо полагать, кроется причина его нечитаемости и — до сих пор — его недоизученности даже и в самом немецком литературоведении. Поскольку немецких писателей в основном и главном читают лишь немецкие литературоведы, то можно прямо сказать, что Гуцков среди них совсем не популярен. Что это значит? В первую очередь то, что он еще не перечитанный заново писатель, и подтверждения того не заставят себя ждать. Тут многое должно наперед насторожить нас. Как, к примеру, должно насторожить то, что читая сейчас отзыв о рассказе «Нигилисты», принадлежащий издателю собрания его сочинений Рейнхольду Гензелю и написанный еще до 1912 года, мы, кажется, вполне и во всем соглашаемся с ним, — обычно же расхождения между тогдашними и сегодняшними оценками литературных созданий достигают крайности. Вот что писал тогда Р. Гензель:

«Нигилисты» — это «картина эпохи, выявляющая все достоинства и теневые стороны новеллистики Гуцкова: большое число действующих лиц, очерченных всего несколькими твердо проведенными штрихами, зато без всякой детальной проработки, а потому и без всякой пластичности; предмартовская и послемартовская эпоха, уловленная как бы вогнутым, все преувеличивающим зеркалом, остроумно поставленные волнующие проблемы и конфликты, которые не доведены до конца, а над всей этой путаницей целого возведена временная крыша, полная дыр и щелей»[10].

Такой нелестный отзыв есть смысл попытаться смягчить, и во всяком случае нецелесообразно было бы идти путем таких кажущихся само собой разумеющимися упрощений: вот, мол, писавший о нигилистах Тургенев — это настоящий большой художник, под пером которого все делается пластичным, ясным, и оформляется даже неопределенно разлитое в воздухе (вот и «нигилизм»), а Гуцков не был таким настоящим писателем, вот у него и не получалось, в том числе и с «нигилизмом». Но что-то ведь и получилось, и тут эвристически действительно стбит допустить, что Гуцков лучше, чем он нам кажется; наверное, мы и в 1994 году не научились еще читать Гуцкова, как не умели толком читать и в 1912 году. Вчитываясь же в его «Нигилистов», начинаешь замечать и продуманность конструкции их семи глав, конструкции, которая все целое берет как бы в «кольцо» (и это несомненно задуманный план символики, связанный с «кольцом»), и одновременно эскизность, неразработанность, приблизительность и неряшливость столь многого в этой все разрастающейся вширь многословной прозе. Замечаешь, наконец, и ту скороговорку, какой не чужда немецкая литература ни в XVII, ни в XVIII, ни в XX столетии, — ту хроникально-событийную конспективность повествования, которая, если только я не ошибаюсь, до сих пор не проанализирована еще как особый феномен, — две последние книги «Годов учения Вильгельма Мейстера» Гете имеют несомненное касательство к такой хроникально-событийной конспективности. Итак, продуманность соседствует с эскизностью, а отделанность перемежается с неряшливостью. Можно даже сказать, что предназначенных для рассказа поэтических припасов и стимулов хватило бы на много книг экономного художника — такими изобильными нарраторами были только по-вествовэтели XIX века, а вместе с тем видно, что подлинной поэзии хватило у Гуцкова всего на несколько первых страниц, после чего им овладевает нечто вроде спешащей вперед инерции изобильного вымысла. В остальном же и писатель, и его читатели вынуждены пробавляться идеей задуманного, — однако и это не такая уж редкость в истории немецкой культуры. Но только вчитываясь в рассказ, начинаешь больше и больше ценить достигнутое в нем и отдавать ему должное, — однако ведь и это тоже обычная для немецкого искусства черта: тут, вопреки беллетристическому замыслу, искусство Гуцкова не идет навстречу читателю, а испытывает его терпение и выбирает себе самых терпеливых, — таковых за полтора века, однако, вовсе еще не сыскалось.

Весьма необычно в рассказе Гуцкова уж то, что Гуцкову под силу оказалось создать повествование о совсем недавней истории так, что оно воспринимается как историческое, как то, что уже успело уйти в прошлое, — между тем начало рассказа относится к зиме 1847–1848 годов, т. е. к периоду перед «мартовской» революцией, а заканчивается действие в 1852 году, т. е. прямо-таки в самый канун появления рассказа в печати. Вот это свойство отодвигать в историю, в прошлое, то, что вполне современно, свидетельствует о том, что в рассказе создается вполне нетривиальная историческая перспектива — ей, видимо, соответствует и такая же необычная способность с зоркой восприимчивостью следить за совершающимся вокруг как элементом быстро преходящего. А в рамки охватываемых действием всего пяти лет вбирается столь многозначительная эволюция персонажей, столь напряженное душевное развитие их и столь знаменательный переворот всех их отношений, что ближе к концу рассказа создается неложное впечатление того, что, разумеется, пяти лет для всего этого недостаточно и что взгляд писателя незаметно пересек точку настоящего, современного, и ушел в еще не испытанное будущее, уводя туда линию поведения своих героев. И это несомненно не какой-то тсросчет автора, а такой момент, который вновь отвечает его установке на историю, какая создается им в этом повествовании или, может быть, воспроизводится на основании его опыта истории.