Ранние работы Н. И. Надеждина при всей их талантливости вполне носят на себе печать его решения — двигаться в фарватере «Вестника Европы». Надеждин осмеивает гениальничанье адептов романтизма, романтической эстетики и мысли, но только делает это при помощи грязных средств и приемов, которых ничуть не гнушается. Приглядимся к этому.
Вот как передавал Н. Г. Чернышевский «сюжет* надеждинского «Сонмища нигилистов»: «На Васильев вечер, накануне того дня, когда солнце поворачивает на лето, в тот вечер, когда на Руси гадают о будущем, выходит Надоумко из беспорядочного сонмища, где все кричат, под хлопанье пробок, о талантах друг друга. Все упоены чадом взаимных похвал своим дивным произведениям, все толкуют о пустяках, все кричат о том, чего не понимают; он идет домой, грустно думая об общем ничтожестве всей этой превозносимой литературы»[15]. Действительно, Надоумко, именем которого Надеждин подписывал свои ранние статьи, оказывается на вечере гениальничающих поэтов, куда приходит под чужим именем и где его радушно встречают, — наставителем всего кружка выступает тут некто Чадский (фамилия его, — конечно, рефлекс гри-боедовского Чацкого), который, пока «экс-студент». Надоумко присутствует здесь, и произносит свой почти не прерываемый, весьма высокопарно звучащий монолог. Этот монолог — под хлопанье пробок — мешает, собственно, хвалить друг друга, превозносить произведения друг друга, отзываться о них, тем более толковать о пустяках и кричать о том, чего не понимают, — однако, справедливости ради надо сказать, что Надеждин хотел бы составить такое впечатление о вечере. Не слишком, видимо, глубокая мысль автора сводится к тому, что весь поэтически-романти-ческий восторг объясняется всего лишь и исключительно воздействием спиртного! («Лихорадочный озноб!.. Не прикажете ль рюмку водки?..
<____> Его былоб не худо сюда, для поддержания поетической горячки.
Меня уже бросает в жар вдохновения…»[16]; «Я примечаю, что Ераст Фи-лимоновичь в постоянных потугах. Почему же бы доброму хозяину новым стаканом пунша не помочь разрешиться от драгоценного бремени?…»[17]). Все низкое неприличие такой темы по-настоящему становится понятно тогда, когда мы узнаем, в чем заключается монолог Чадского.
Эта его речь — не что иное, как монтаж (или коллаж) кусков из трех текстов, опубликованных в журнале Николая Полевого «Московский телеграф» в номерах 19, 20 и 21 за 1828 год (октябрь-ноябрь), причем последний номер цитируется лишь в одном месте. Вот примерно, как строится эта речь:
«Доколе душа не вырвется из общественного образования и черно-желчие, представлявшее классической древности идею грустной немощи, не сделается всеобщею Музою: дотоле большая часть человечества будет оставаться в надире настоящей великой епохи. Так, друзья мои! еще не для всех плодотворное ничтожество откликается внятно и вразумительно; еще не для всех настоящее без надежд и будущности; поелику сухость прозаического воспитания отнимает у смелого таланта бодрость обходиться без утешительных лжей древности и торжественных истин религии. Нет! не про всех пока гремят страшныя слова, кои Тиверий мнил некогда слышать в свисте бурь, среди волн Океана: “Умерли БогиГ Закоренелые староверы, приростшие неразрывно к мертвому черепу вещественности, не осмеливаются и помыслить о том, что за таинственными покрывалами, под которыми легковерная древность надеялась обрести кумир живоначальной Изиды, сокрывается один только труп бытиЖ.. Высокия тайны ничтожества не по их дряхлым силам»[18].
Все, что в тексте сам автор передал курсивом, с точными ссылками на текст журнала Н. Полевого, — все это заимствуется им из следующих статей: статья о Байроне Шарля Нодье; статья Уильяма Хэзлитта (в журнале соответственно — К. Нодье и Газлитт), переведенные в связи с выходом на русском языке «Манфреда» Байрона; наконец, третья статья — это работа Шеллинга «О Данте в философском отношении», переведенная под заглавием «О Божественной комедии (Divina Commedia), Данте, в отношении философском»[19].
Таким образом, ведя полемику с «Московским телеграфом» Ник. Полевого, Н. И. Надеждин не останавливался перед тем, чтобы втаптывать в грязь таких мыслителей, как Шеллинг или Жан-Поль, на которого ссылался в своей статье Шарль Нодье, имея в виду его «Речь мертвого Христа с вершин мироздания о том, что Бога нет»[20]. Надеждин оставался совершенно чуждым как к импульсам столь высокоромантического текста, как статья Нодье, как к выраженному в ней экзистенциальному отчаянию, так и к силе и весомости поэтических образов всех этих текстов, — кстати говоря, из текста Шеллинга у него приведено лишь следующее — Природа есть «Бессмертная ночь, афелиум мира, отпадение от Бога, центра истинного»[21] (цитирование всегда достаточно свободное, по общим правилам той эпохи). Хотя авторы текстов в «Московском телеграфе» были названы[22], Надеждин делает вид, что ничего об этом не знает и даже начинает отыскивать противоречия между текстами, будто бы принадлежащими одному автору.
И, наконец, главное: каким образом сочинитель «Сонмища нигилистов* намеревался продемонстрировать ничтожество русской литерату-' ры романтического склада, заставляя ее представителя говорить языком Нодье и Шеллинга, языком, сложившимся под воздействием Жан-Поля и его гигантски-космических образов?! Разумеется, своей цели можно было достичь, во-первых, обессмысливая все эти тексты, а во-вторых, рассчитывая на неосведомленность читателей. То, что проделывает здесь с чужими текстами русский критик, безусловно грязно и непристойно.
Но есть еще один аспект всей этой ситуации, который как-то ускользнул от внимания писавших о Надеждине. Впрочем, Ник. Полевой немедленно отметил его. Он заключается в том, что пародийная манера речи надеждинского Чадского, с ее выспренностью, книжностью и обильным цитированием греческих и латинских изречений, ничем в сущности не отличается от авторской манеры самого Надеждина. Это почти невероятно — но факт! В речах Чадского, а в «Литтературных опасениях* и в речах другого гениальничающего персонажа — поэта Тленского — Надеждин странным образом занят между прочим и само-пародированием. Когда в 1829 году он публикует в «Вестнике Европы» свою статью «О высоком» (т. е. о возвышенном), то его манера приводить иноязычные (в том числе латинские и греческие) примеры без перевода и пояснения приходит в абсурдное противоречие с просветительскими задачами самой статьи. За всем этим стоит колоссальный и ничем не оправданный «ученый» гонор — тщеславие человека, который, опираясь на немецкий идеализм, на Шеллинга и Жан-Поля, не страшится подвергать их тексты как бы публичной экзекуции и публичному обессмысливанию по фальшивой логике межжурнальной свары.
Ник. Полевой тотчас же зафиксировал это неуместное умничанье Надеждина, заметив в номере 20 «Московского телеграфа» за 1828 год: «В 21 № сего года, едва-ли не начато преобразование, и — без смеха не льзя читать, испещренной Греческими, Латинскими, Французскими, Немецкими цитатами, статьи о литературе Русской. В Греческом эпиграфе в 3-х строках пять ошибок (Сам издатель Вестника Европы знает по Гречески очень плохо: на это есть верные доказательства, а Г-н Надоумко, Сочинитель статьи, как студент, разумеется небольшой знаток Греческих трагиков), и самое лучшее в статье есть то, что говорит Сочинителю разговаривающее с ним лицо: “Не стыдно-ли тебе так далеко отстать от своего века и перетряхивать на безделье старинную труху!”»[23].
