Однако в сознании Гейне, с другой стороны, начинает совершаться характерное противодвижение: «Историзации эстетических норм, практически проведенной в историко-литературных работах Гейне, противостоит его концепция автономности искусства, заявленная в “Романтической школе” еще с некоторым сомнением, а впоследствии все более решительно разделяемая Гейне…»[22]. Гейне пишет К. Гуцкову 23 августа 1838 г.: «Мой девиз: искусство — цель искусства». Количество таких его высказываний в духе кантовско-шиллеровской эстетики весьма велико. Противоположные по смыслу суждения никак не соединяются между собой, никак не опосредуются.

Между тем отражения той же двойственности можно видеть и в России, у Белинского, — ведь именно немецкая культура давала ей пищу самопознания и язык самоосмысления. Эта двойственность занимала Белинского и требовала своего разрешения. Белинский колебался между крайностями и постепенно исчерпывал их и изживал их. Все время видя перед собой цель литературного процесса, Белинский, колеблясь между крайностями, подготавливал их синтез, то, что в истории русской мысли выступило как идея общественного служения искусства и что предполагало полновесную роль в общественном процессе искусства — как искусства, литературы — как литературы, полное признание их автономности (если воспользоваться зтим термином немецкой эстетической теории). «Белинский отстаивал не “искусство для искусства”, но искусство как искусство, и в этом он опять оказался вместе с Пушкиным[23].

Гейне же, в свою очередь, все время оказывался рядом с Гете, — и тогда, когда ниспровергал его, и тогда, когда возвеличивая его. Отстаивая автономность искусства, Гейне противопоставлял себя своим единомышленникам, а противопоставляя себя Гете, претендовал на его место в немецкой литературе.

Опровергать художественные принципы Гете и, предельно упрощая их, подвергать их критике значило для Гейне оспаривать место классика для себя, — заняв же это место, принять и художественные принципы классика (как понимал их Гейне). Вновь смена — или сосуществование — убеждений относится к стратегии Гейне, к тому, как прописывает он свою особую линию в тесноте немецкой литературной жизни, как выводит себя на ее верха: «…Вольфганг Гете… все равно не сможет воспрепятствовать тому, что в будущем его великое имя будут называть вместе с именем Г. Гейне* (в письме Фарнгагену фон Энзе от 30 октября 1827 г.). Отметим, что Белинский в пору сближения своего с младогер-манцами и после своих великолепных отзывов о Гейне как человеке и мыслителе писал так (1842): «Многие стихотворения Гейне так хороши, что их можно принять за гетевские, но Гейне, несмотря на то, все-таки пигмей перед колоссальным Гете. В чем же их разница? — в идее, в содержании…* (6, 424–425). И все же Белинский вынужден называть имя Гейне рядом с именем Гете, и стратегия Гейне имела успех.

Между тем эти взаимоотношения Гейне с Гете (Гете, правда, никогда не интересовался Гейне) свидетельствуют о серьезнейшем кризисе сознания традиции, о кризисе, который совершался в среде немецких радикалов. У Гейне как особо одаренного человека этот кризис лишь принимает предельно обостренные формы (разрешить же кризис было не в силах Гейне). Параллель к ниспровергательству Гете, чем занимались Берне, Менцель и Гейне, в России можно найти в 1860-е годы в попытках ниспровергнуть Пушкина. Тогда же вновь всплыл и прежний мотив — неопосредованного противопоставления «автономной» и «прагматической» эстетики искусства. Трудно было бы согласиться с тем, что русское развитие 60-х годов впервые воспроизводит, с опозданием, немецкую ситуацию середины 30-х годов. «Левая болезнь* освободительного движения 60-х годов, скорее, на совсем ином уровне напоминает прежние немецкие кризисы; болезнь эта — словно рецидив чужого кризиса, после чего можно было заново вспомнить куда более диалектичные решения Белинского. Вообще русское развитие не только не запаздывает по сравнению с немецким, но и происходит весьма своеобразно, не вторя ему. Если «в “русской левой” процесс размежевания революционно-демократических и либеральных взглядов (в частности, в эстетической сфере) шел медленнее и мучительнее»[24], чем в Германии, то в Германии к середине 30-х годов не успели размежеваться даже разные формы радикализма — демократические и консервативно-националистические, «Молодая Германия» вместе с Гейне и Вольфганг Менцель, немецкий патриотизм которого окостенел затем в форме националистического пангерманизма. До последнего мгновения младогерманские идеологи питали какие-то иллюзии касательно Менцеля, его левые фразы были очень заразительны, и Гейне весьма сочувствовал Менцелю, полагая, однако, что Менцелю не подобает критиковать Гете, потому что это дело такого поэта, как он, Гейне. Так продолжалось до 1834 г., когда статьи Менцеля послужили поводом к запрету печататься в Германии Гейне и четырем младогерманцам (запрет этот удалось относительно быстро обойти). Между тем Белинский после издания в 1838 г. перевода книги Менцеля «Немецкая литература» очень быстро разобрался в ложных сторонах идеологии Менцеля, причем патриота Белинского не мог сбить с толку прямо прокламируемый патриотизм Менцеля.

Белинский оказался более проницательным, чем погруженные в гущу немецкой жизни младогерманцы, и вновь это не только личная его заслуга. У немецких демократов того времени была болезненно нарушена не только связь с традицией, но и связь с реальной жизнью, с политикой, с немецким народом. Это не была только их вина — в этом и следствие политических обстоятельств, резко отличавшихся от российских. У Гейне как-то сосуществовали, но не сливались радикальная социально-политическая направленность усмотрения общей, «секретно» проводимой тенденции и эгоистически-личная забота. Гейне как бы не интересуется «серединой» — тем, что отделяет свою рубашку, которая ближе к телу, и отвлеченную тенденцию, между тем как эта «середина» и заключает в себе всю жизнь в ее конкретности и в ее истине и лжи. Говоря

о Белинском, мы не затруднимся сказать, что общая его забота была народной, национальной и государственной, что то была забота о судьбах народа и Российского государства и что образ могучего государства соединялся с образом Петра Великого, которым Белинский вдохновлялся, как Ломоносов и как Пушкин. В государстве и в народе, каковы бы они ни были в те времена, какой бы облик ни принимали, жила осязаемая идеальность того, ради чего следовало трудиться. Возникает даже параллель меязду революционностью Гейне и мыслями Белинского в 40-е годы: Гейне пишет о грядущем страшном перевороте, а Белинский (в письме В. П. Боткину от 15–20 апреля 1842 г.) — о том, что «тысячелетнее царство божие утвердится на земле не сладенькими и восторженными фразами идеальной и прекраснодушной Жиронды, а террористами — обоюдоострым мечом слова и дела Робеспьеров и Сен-Жюстов» (12, 105).

А. И. Герцен в конце жизни написал следующее: «Ни Гейне, ни его круг народа не знали, и народ их не знал. Ни скорбь, ни радость низменных полей не подымалась на эти вершины — для того, чтоб понять стон современных человеческих трясин, им надобно было переложить его на латинские нравы и через Гракхов и пролетариев добраться до их мысли»[25].

Сейчас можно, по справедливости оценить эти слова. Хотя Гейне и написал «Песнь силезских ткачей», понятно, в чем Герцен был прав, — чтобы передать народный стон, Гейне надо было встать в риторическую позицию, избрать определенный тон; но уже выдержать тон лирического стихотворения было для него проблемой, а тем более образ народа не мог бы получить какого-либо развернутого, конкретного, не плакатного выражения. Герцен судит о Гейне так, что все различие в путях развития двух литератур XIX в. схватывается этим суждением. По сравнению с русской литературой эпохи наступившего реализма Гейне попросту не знал народа. Он мог бы, однако, небезосновательно возразить русскому автору: а где же этот народ? И верно, немецкий народ представал перед Гейне в многообразии таких форм существования, ни одна из которых, взятая по отдельности, не была, собственно, народной. Эта «распыленность» немецкого народа его разнообразными занятиями, бытовыми обстоятельствами жизни по этнографически своеобразным областям и местностям как бы делала народ несуществующим в глазах эмпирически и прагматически мыслившего поэта. К этому немому и даже нечитающему народу нельзя было подобраться и с меркой общей тенденции, и требовалась сосредоточенная работа мысли над конкретным содержанием жизни (над всем, что отделяло «я» от общей тенденции), чтобы реконструировать такой «народ» философски и социологически, хотя и в виде пролетариата. Между тем известно, что петербургский «водовоз физиологического очерка» мог вполне представлять русский народ даже и в своей характерности, и его описание могло растревожить русскую читающую публику. Немецкий поэт находился в несчастном положении, а подняться над собой, над своей впечатлительностью (пусть даже переносимой в социально-исторические масштабы) он так и не смог. В «Романтической школе» Гейне в одном месте говорится так: «…народ ищет в книгах — жизнь. Народ требует, чтобы писатели чувствовали вместе с ним его сегодняшние страсти, чтобы они приятно возбуждали или оскорбляли ощущения его души, — народ хочет, чтобы его волновали» (5, 1 15). Итак, народ — это всего лишь читательская публику, в своей утонченной сенситивности не уступающая писателю; здесь же имеются в виду всего лишь лица, читающие Гофмана и не читающие Арнима: «J'aime le peuple, mais je l’aime à distance» («Aveux de l’auteur»). Чрезвычайно расположенный к Гейне В. Прейзенданц высказывается так: Гейне стал катализатором для французской духовной культуры, а в Германии был, по существу, недоступен народу[26].