— Пойдемте опять, может, он уже пришел.

Юсупов уже сидел у себя в конторке и, как и следовало ожидать, был страшно расстроен. На наши сочувственные слова и вопросы он ответил, что, кажется, у мальчика есть надежда выйти целым из этого несчастья.

— Для меня и для сына самое ужасное, если он останется жить калекой. Я сказал доктору: сделайте все возможное, чтобы сохранить ему ноги, идите на любой риск, пусть он лучше умрет, чем останется калекой! Когда несчастье случилось, я был дома и поехал вместе с ним в карете скорой помощи. Дежурный врач, которая нас приняла, сказала, что одну ногу нужно отрезать немедленно, а другую попытаются сохранить. Я не позволил им отрезать ногу, настаивал на вызове безногого хирурга. Она уверяла меня, что ничего сделать нельзя, и стали готовить мальчика к операции; я чуть с ума не сошел: ругался, угрожал, говорил, что если есть хоть один шанс из ста сохранить эту ногу, они должны попытаться!… Вы знаете, они мне сказали, что это не мое дело настаивать на риске. Не дело отца решать за шестилетнего сына?! В конце концов они позвонили безногому хирургу и он приехал. После осмотра сына и совещания с ассистентом он решил ноги не отрезать, но предупредил меня, что положение критическое.

Безногий хирург, профессор Богораз, хорошо известен в городе. Будучи совсем еще молодым, он, спеша на операцию, попал под трамвай и ему отрезало обе ноги. Это было давно, с тех пор он посвятил свою жизнь исследованиям по пересадке конечностей, надеясь добиться возможности прирастить себе новые ноги. Ног он себе не прирастил, но у него были замечательные успешные операции над, казалось, безнадежными случаями, и вот Юсупов добился, что этот хирург занялся его сыном.

— Когда я сегодня утром пошел навестить сына, — продолжал Юсупов, — мне показали его издали, через стеклянную дверь; он лежит, и обе ноги при нем! Только вы знаете, очень странно: его ноги лежат в какой-то жидкости. Я спросил сестру, и она мне сказала, что хирург пробует какой-то новый способ.

— Неужели правда, вам лучше видеть сына мертвым, чем калекой?

— Без всякого сомнения! Какая жизнь калеке? Он у меня очень живой, подвижный, что его ждет впереди без ног?

— А вы видели хирурга?

— Видел, он передвигается в специальной колясочке.

Через несколько дней Юсупов сказал нам, что его сын вне опасности и с обеими ногами.

Нам прислали нового главного инженера, с немецкой фамилией Гофман. До этого он работал в тресте и все мы его знали довольно хорошо, и он знал нас, так что, я думаю, работать с ним будет нетрудно.

Серб доживал свои последние дни на комбинате, передавая дела новому инженеру; естественно, он совершенно потерял интерес к делам комбината и, когда новый главный был занят текущими делами, он часто вызывал меня к себе в кабинет под каким-нибудь благовидным предлогом и развлекался посторонними разговорами. До этого он был довольно осторожным и о политике старался не говорить, но теперь, может быть потому, что чувствовал себя обиженным или потому, что узнал меня лучше и доверял, он стал критиковать советскую власть.

— Ну что, выбрали нового кандидата в Верховный Совет? — спросил он меня сегодня,

— Ничего не слышала, — ответила я.

— Вот вам и сталинская конституция! Предложили мы народу настоящую конституцию в семнадцатом году, так он отказался, поддержал большевиков.

— Вы подразумеваете Керенского?

— Да.

Я страшно заинтересовалась. Я еще не встречала людей, которые бы считали Февральскую революцию благом. Все мои родные и друзья, которые позволяли себе говорить откровенно в моем присутствии, дружно ругали Керенского и Февраль, как начало бедствий для России.

— Вы считали, что царское правительство нужно было сменить?

— Конечно. России нужно было демократическое правительство, нужно было дать право народу сказать свое слово в выборе правительства.

— Но, Николай Николаевич, зачем нам нужно было новое правительство? Века и века жили люди под царем и нужды не знали; по крайней мере по сравнению с теперешней жизнью, раньше была не жизнь, а масленица! Жили спокойно, делали, что хотели, были сыты, обуты, одеты, никто не заставлял ходить на собрания, изучать историю партии, а самое главное: никого не насиловали говорить и даже думать согласно партийной линии! Что может быть лучше: живи, делай и думай, что хочешь, только не нарушай законов! Самых необходимых законов, без которых общество не может существовать.

— Вы идеализируете царский режим. В России не было свободы. Не было свободы слова, печати, цензура душила всякую вольную мысль. Вы, конечно, сравниваете с теперешним правительством, но сравнивать нельзя, это не правительство, это заговорщики, добивающиеся мирового господства любой ценой.

— Вы говорите, при царе не было свободы, была цензура. Да мне это смешно слышать. Смешно, когда говорят, что в то время за всеми наблюдала "охранка". Не вам это говорить и не мне, советской гражданке, слушать! Насколько я знаю по рассказам, мне охранное отделение кажется действительно охранительным. Вы говорите общие места, а я знаю настоящие случаи. Хотите, расскажу?

— А ну-ка!

— Отец моего мужа был директором сельскохозяйственной опытной станции в засушливых местах, за Волгой. Работы он вел очень интересные и нужные и смотреть на результаты приезжали царские министры. Приезжал граф Игнатьев, когда был министром земледелия, приезжал Столыпин, Столыпин даже два раза. Так вот, в последний приезд Столыпина, когда за ним уже всерьез охотились революционеры, на станции работала студентка-практикантка, которая слыла революционеркой. Она этим даже хвалилась, так тогда было принято. Со Столыпиным приехал молодой офицер из охранного отделения и сразу же начал ухаживать за этой практиканткой. Он был страшно предупредительный и вежливый с ней, не отходил от нее ни на шаг, подробно расспрашивал о работе. Просил показать ему новые машины, уводя ее подальше от министра. Практикантка осталась от него в восторге, потом говорила, что джентльмена даже третье отделение не может испортить. Она, дурочка, не догадалась, что он таким манером за ней следил и охранял Столыпина, не оскорбляя ее щепетильности. А теперь? Когда я работала в Сельмаше, туда приезжал Буденный. Это же не столыпинского ранга человек, а как бесцеремонно его охраняли! В наш цех охраны набилось больше, чем рабочих. Возле каждого становился шпик. Один контролер, стоя возле меня, полез за носовым платком, так охранник схватил его за руку, прежде чем он вынул ее из кармана; думал, что тот достает револьвер. О вежливости не было и помину. А кому нужно покушаться на Буденного? Кому он нужен?

И не верю я в мировых заговорщиков. В семнадцатом году были партии и люди, которые рвались к власти, считая, что они лучше знают, как управлять государством. Во время войны они, воспользовавшись трудностями, объединились между собой и с помощью ими же возбужденной толпы захватили власть, потом задрались между собою и Ленин и Троцкий победили остальных.

Н. Н. даже рот раскрыл от изумления, слушая такую упрощенную историю "сложных", по его мнению, событий русской революции.

— И цензура была слабая, — продолжала я, — меня словами не убедишь. Ведь не задушила же она вольную мысль Толстого, Некрасова, и даже Горького. Я читала их произведения, изданные при царе. Если цензура позволила Толстому издать "Воскресение", то это показывает очень высокий предел терпимости. И "Капитал" был издан при царе!

— Поймите, В. А., если бы у нас была большая политическая свобода, Ленину не пришлось бы издавать свою газету за границей; его идеи открыто бы критиковали, и многие люди не были бы введены в заблуждение, они знали бы, в чем дело.

— Почему же открыто не критиковали "Капитал", он ведь был издан? Почему не критиковали проповедь ненависти одного класса к другому? Это ведь основное в учении большевиков.

— Критиковали, но защитники не имели возможности говорить открыто и это делало критику недостаточно убедительной.