— Этому просто невозможно поверить! Что же, они хотят сразу вызвать сопротивление населения? Восстание?

— Сопротивление уже и есть, на западе, в Белоруссии партизанские отряды растут как грибы. Я видел это собственными глазами на кинопленке; я сам читал донесения шпионов из занятых областей.

— На кинопленку можно заснять картину с любой декорацией. Как можно этому поверить? Ведь немцы культурные люди.

— Кроме того, перед занятием города они будут бомбить без пощады. Возможно, в Ростове не оставят камня на камне. Вы должны и об этом подумать.

— Но как бежать? Обыкновенно эвакуируют в самую последнюю минуту, а до этого заикнись, так свои же расстреляют как паникера.

— Сережа может отправить тебя и Наташу заранее, ведь с маленькими детьми уже эвакуируют, а потом ему одному будет легче уйти, даже в последнюю минуту.

— Без него мы никуда не поедем.

— Но, поверьте же, попасть к немцам в руки страшно опасно!

— Все это больше советская агитация.

— Боже мой! Как я могу убедить тебя, что в этом много правды?!

Он выглядел страшно расстроенным.

— Я тоже, Алеша, хочу дать тебе совет. Ты не очень горячись и не лезь драться в первые ряды. Война будет проиграна большевиками. Ты, конечно, знаешь, люди не хотят воевать за коммунизм и сдаются в плен тысячами. Так и ты постарайся сделать.

Он посмотрел на меня широко раскрытыми от удивления глазами.

— Ты что это мне советуешь? — спросил он недоверчиво. — Отдать родину без боя врагу?! И это советуешь мне ты… — он, видимо, не находил подходящего слова, — …ты, казачка?!

— Родину! Наша родина уже двадцать три года в руках врагов — коммунистов, и ты будешь защищать не ее, а их! Ты рассказываешь про ужасы, творящиеся немцами, но нас, видевших ужасы коллективизации и вызванного коммунистами голода тридцать первого и второго годов, ничем уже больше не ужаснешь!! Ты рассказываешь, что немцы убивают русских десятками, а большевики убили в концлагерях и держат там в непереносимых для жизни условиях миллионы!! Выселяли во время коллективизации целые станицы в Сибирь, зимой. А сколько посадили и расстреляли в тридцать седьмом году невинных, только для того, чтобы террором держать в повиновении остальных. И этому не видно конца!

— И ты ожидаешь, что немцы преподнесут тебе свободную родину, так вот, даром, на блюде?

— Я этого не ожидаю. Но я изучала еще в школе историю русской революции и революционную тактику Ленина и знаю, что большевики всеми способами добивались поражения России в первой войне, надеясь, что поражение вызовет революцию и перемену правительства. Ленин был великий стратег и он победил. И я надеюсь, что современные политики, антибольшевики, пойдут по стопам "великого стратега революции"; воспользуются поражением и сбросят его последователей, как он когда-то сбросил царя.

— За такие разговоры тебя расстреляют на месте.

— Я никому не собираюсь этого говорить. Да об этом и не нужно говорить, все это знают и помнят. Я никогда не хотела и не буду принимать активного участия в политике. Жизнь коротка и есть много других, более интересных для меня возможностей ее заполнить. По-моему, мы должны дать немцам побить большевиков и постараться выйти из этой войны с наименьшими для нас, русских, потерями. А там видно будет, что делать.

— А пока дать немцам издеваться над русскими и убивать нас? Ты знаешь, они уничтожают русских пленных, сажают их за проволоку и оставляют умирать без пищи и укрытия!

— Я этому не верю. Это большевистская пропаганда, чтобы заставить советских граждан воевать за них.

— Но я это видел своими глазами! И не на пленке, а в отбитых у немцев селениях.

Так мы и не убедили друг друга. Рано утром Алеша уехал, страшно расстроенным. Когда мы прощались, у меня больно сжалось сердце. Появилось предчувствие, что мы больше никогда не увидимся.

Вчера я поехала на хлебозавод и эта поездка оказалась большим для меня испытанием.

Мы расширяем сушилки, приспосабливая часть их для сушки сухарей. Как всегда, у нас не хватает материалов и приходится искать и выпрашивать их у других предприятий. Хлебозавод обещал дать фасонное железо и я пошла туда сама, чтобы выбрать на месте, что мы можем использовать из того, что у них есть.

Вскоре после приезда на завод прозвучала воздушная тревога и я, вместе со всеми рабочими, побежала прятаться в мучной подвал приспособленный под бомбоубежище. Туда же привели и детишек из заводского детского сада и матери немедленно разобрали их, чтобы держать возле себя. Это был самый большой налет из всех что мы до сих пор испытали. Непрерывные разрывы продолжались больше часа. Мы сидели, прижавшись к мешкам с мукой, ожидая своего конца, как вдруг нам показалось, что этот конец пришел; взрыв был такой близкий и такой силы, что земля под нами заколебалась. Раздались возгласы ужаса и призывы Господа на помощь. Почти все, в поле моего зрения, крестились. Рядом со мной сидела женщина, держа на руках трехлетнюю девочку; когда раздался страшный взрыв, а за ним почти немедленно и другой, она зашептала: "Крестись, Люба, крестись!" Девочка, очевидно, не понимала, что хочет от нее мать; тогда женщина, взяв ручку ребенка, сложила ей пальчики для креста, и начала учить ее креститься. Мне было удивительно, как это все мы, после стольких лет антирелигиозной пропаганды и запрещения проявления всяких религиозных чувств, в минуту страшной опасности начали креститься и призывать Бога на помощь; ведь, судя по возрасту окружающих, большинство пошло в школу уже после революции.

Бомбежка продолжалась долго, казалось, ей не будет конца, а когда прекратилась и мы вылезли из убежища, то узнали, что на хлебозавод попало две бомбы. Одна из них угодила в котельное отделение и это, очевидно, и был самый страшный взрыв, так как, кроме бомбы, взорвался еще и паровой котел.

Оправившись от испуга за собственную жизнь, все начали волноваться за судьбу близких, оставшихся в городе. Поднявшись на верхний этаж завода, откуда был хорошо виден город, я насчитала семнадцать пожаров.

Отбой дали в пятом часу. Трамваи не ходили, до моего дома было очень далеко, и я пошла так быстро, как только могла. Сделав небольшой крюк по дороге, чтобы посмотреть, все ли благополучно с университетом, я увидела пожар. Спросила идущего навстречу: "Что горит?" — "Университет", — ответил он, я побежала.

На улице, ведущей к университету, стояли милиционеры и никого дальше не пускали. Я подбежала к милиционеру.

— Товарищ милиционер, в университете мой муж. Я хочу узнать, что случилось?

— Никого не велено пускать. Там работает спасательная команда, вы будете только мешать.

— Но я должна знать, что случилось с ним. Жив ли он?

— Туда нельзя, там опасно. Идите, гражданка, домой. Если что случилось с вашим мужем, вам сообщат.

Я решила попытаться пройти с другого конца улицы, но там меня тоже не пустили, а когда я все же попыталась проскочить без разрешения, милиционер грубо схватил меня за руку и оттащил в сторону.

От людей, собравшихся на улице, я узнала, что бомбой разрушено только одно крыло здания, что есть жертвы, но кто и сколько, никто еще не знал. Моя первая мысль была остаться на месте и ждать, пока я не узнаю чего-либо о Сереже, но потом я вспомнила, что до запретного часа времени осталось мало, а я еще не знала, все ли благополучно с папой и Наташей? После семи часов меня могут арестовать на улице и продержать в милиции до утра. Я побежала домой, ничего не узнав о муже.

Нахичевань, где мы жили, не бомбили. Здесь все было тихо и наш дом стоял целым. Увидав меня, папа вздохнул с облегчением:

— Слава Богу! Хоть ты пришла, а я уж не знал, что и думать!

— А Сережа?

— Сережи нет.

Когда я бежала домой, у меня еще теплилась надежда, что, может быть, он дома. Папа начал меня утешать, но видно было, что он и сам не очень-то верит своим утешениям. Многие в нашем доме уже знали, куда попали бомбы, и наши соседи пришли узнать: все ли благополучно с Сережей?